Глаза Фемиды - Аркадий Петрович Захаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глава двенадцатая. Тюрьма не мать родна
Я, например, на свете лучшей книгой
Считаю Уголовный кодекс наш.
Вы вдумайтесь в простые эти строки, —
Что нам романы всех времен и стран! —
В них есть бараки, длинные как сроки,
Скандалы, драки, карты и обман…
В. В. Высоцкий
В стране, одна часть населения которой уже отсидела, другая часть сидит в заключении, а третья — ее охраняет, отношение к заключению своеобразное, угрюмо-философское, порождающее тюремный фольклор, блатные легенды и уголовную идеологию. Авторами последней, как ни странно, но следует считать большевиков, которые с тюрьмами и порядками в них знакомы были не понаслышке, а по собственному опыту, мало отличавшемуся от криминального. Революционный лозунг «Грабь награбленное!» придуман бывшими политкаторжанами, теми самыми, которые признавали уголовный мир, как «социальноблизкий». На низменные грабительские инстинкты опирались красные лидеры и не ошиблись в расчетах. В надежде пограбить, вставали под знамена большевизма многие вчерашние «урки». Одни из них погибли на фронтах, некоторые отъявленные негодяи расстреляны своими же, но некоторые выслужились в начальники и даже в чекисты. Жили в достатке, но с многолетними привычками расставались плохо и попадали под наказания, а иногда и избегали расплаты. Эти на службе органам были усерднее всех и выслуживались не щадя личного времени. Привычка к власти засасывала и не отпускала. Слово «начальник» в массах трудящихся воспринималось как ругательное, тюрьма воспринималась как «мать родна», а отбывшие в ней наказание украшали себя наколками «не забуду мать родную». Наколки считались даже модными, особенно в среде пацанов. В середине шестидесятых властям удалось придавить уголовный антимир, но отдельные рецидивы еще оставались и грозили при ослаблении лечения перейти в метастазы. В то же время, стройки народного хозяйства и большой химии требовали все больше РАБСИЛЫ. Ее черпали из числа совершивших незначительные преступления, за которые в других экономических условиях лишать свободы было бы не обязательно, но партия требовала, суды исполняли и рабсила потоком текла в лагеря. В большинстве лагерей верх держали уже не «урки», а вполне спокойные «мужички», мечтающие о «зачетах» и сокращении срока. За эту мечту старались работать так, как не рабатывали на воле. Значит — перевоспитывались. Для быстрейшего перевоспитания, работа зэкам должна бы поручаться самая трудная. Однако в стране ликвидированной безработицы с трудной работой случались проблемы. Канал имени Москвы строить закончили, Каракум-канал достраивать забросили, законсервировали и сталинскую «дорогу смерти» на Норильск — пятьсот первую, пятьсот вторую и пятьсот третью стройки. Выход нашли в расширении объемов лесоповала. В самой богатой стране мира других предметов экспорта, кроме круглого леса, пушнины и рыбопродуктов не оказалось, а потребности в валюте ощущались огромные. Вольнонаемные с поставками леса за рубеж не справлялись и на помощь им кинули весь резерв рабсилы — заключенных.
Один из лесных регионов, который предстояло вновь осваивать заключенным, удачно расположился вдоль недавно построенной таежной железной дороги Тавда — Сотник. Вдоль полотна, в сосновых и еловых массивах, через каждые сорок-пятьдесят километров — запретные зоны, колючая проволока и лагеря, лагеря, бараки и штрафные изоляторы — это уж как положено. Называлось это почтовым ящиком с индексом и номером. Обычно неподалеку от зоны — нижний склад древесины и погрузочная площадка, дальше в тайгу накатанная лесовозная дорога и от нее дорожки поменьше — усы, непосредственно в лесосеки и на верхние склады древесины. В лесосеках — вагончик для охраны, вагончик для склада, теплушка для зэков (не всегда и не везде) и площадка для техники: трелевочных тракторов и погрузчиков. В складике — бензопилы вальщиков, топоры сучкорубов и тросы чокеровщиков. А еще запасы бензина и масла, и, изредка, что-нибудь еще. И охрана и технический персонал леспромхоза — все в одинаковых погонах внутренних войск. Один только план лесопоставок государственный, а значит, закон. Впрочем закон в зоне кругом: снаружи официальный, а изнутри — тайный, воровской. И заключенному первого срока надо меж ними так извернуться, чтобы ни один из них не нарушить и не попасть меж ними как в жернова — иначе беда. В такое место и направили осужденного Миронова-Колонтайца — работать под охраной по своей лесной специальности, давать лес Родине и, заодно, исправляться.
Еще на пересылке, бывалые зэки ему завидовали: в хорошую шарашку Колонтайца направили. В ней не отсидка, а сплошное «ЧМО». Начальник мягкий и вертухаи не вредные. И для иллюстрации рассказывали как тамошние зэки за два ящика свиной тушенки и ящик сгущенки продали вольнонаемным из смежного леспромхоза только что полученный исправительно-трудовой колонией новенький трелевочный трактор. Прямо в лесосеке перекинули со своего трелевочника на леспромхозовский новую облицовку и кабину, а старую разбитую поставили на свое новое шасси. После этого леспромхозовцы уехали перевыполнять план на новом шасси со старой кабиной, а заключенные отправились отдыхать по случаю преждевременно вышедшего из строя новенького с виду трактора. Колонтаец по поводу своего этапа и назначения тоже не очень печалился: еще студентом он три месяца провел в тайге вдоль будущей трассы дороги Тавда — Сотник — в составе экспедиции определял запасы деловой древесины. Эта работа называлась таксацией. Места вдоль будущей трассы раскинулись дикие и одновременно привольные. Речки, распадки, гривы, урочища и редкие дороги и тропинки Колонтайцу хорошо запомнились и врезались в память почти с топографической точностью, поскольку по оценке запасов древесины в районе он писал курсовую работу и защищал диплом. Поэтому в таежную зону он ехал без боязни, как едут в свою деревню после работы в городе. А работать везде надо, хотя и платят по-разному. Заключенным в те времена еще платили сносно и можно было заработать к моменту освобождения. На это надеялись и против власти не очень озлоблялись.
К тюремным порядкам привыкают трудно, некоторые ломаются, не все сохраняют достоинство. Однако Колонтайцу, можно сказать, повезло в самом начале. Когда его после суда привезли в настоящую тюрьму в Тобольске и втолкнули в общую камеру, он остановился у порога, привыкая к сумраку и не зная, как себя вести и что делать. Он уже
