Меандр: Мемуарная проза - Лев Лосев

В 48-м году страна за окном поезда была еще в военных руинах. Засыпая, слышал рассказ женщины, севшей в Харькове и сошедшей на станции Синельниково: ".. а она говорит, что русская. Но немецкий врач ее осмотрел и сказал, что еврейка, потому что, мол, русские девушками не остаются…" Было непонятно, но страшно.

В Симферополе вагон отцепляли и прицепляли к поезду на Феодосию. Как добирались от Феодосии до Коктебеля — не помню. Приехали в темноте. Мария Степановна и Олимпиада Никитична сказали, что вообще-то мы приехали раньше начала срока, сезон начинается через два дня. Накормили толстыми жареными рыбками. Мама вспоминала крымское детство: "О, барабулька!" Очень рано утром я проснулся, выбежал к тихому морю и произнес: "Здравствуй, море!" Хотя я был совершенно один и никто моего высокопарного восклицания не слышал, сразу же стало стыдно.

Я все лето просыпался рано и шел к морю. Однажды на рассвете увидел купание святого. Я уже слышал, что большой бородатый старик, гостящий со взрослым сыном у Марии Степановны, епископ. В ту пору кратковременной реабилитации церкви было принято умиляться по поводу того, что священнослужителям дают советские награды: "Лауреат Сталинской премии!" Это был известный хирург и православный епископ, после смерти причисленный к лику святых, Войно-Ясенецкий. Купался он в холщовом подряснике. Купался так: сын принес с собой на пляж две дощечки и старик, разувшись, стал на одну, чтобы не становиться босыми ногами на камешки, потом переступил на вторую, а первую сын переставил вперед, и так переставлялись дощечки до самой воды, пока епископ не смог окунуться.

Мы провели в Коктебеле все лето, три месяца. Я там встретил одиннадцатилетие, научился, сам, плавать. Ездили в Феодосию, где мама декламировала: "Беден и неукрашен / Мой древний град / В венце генуэзских башен, / В тени аркад…" Дальше она не помнила, и поэтому через некоторое время опять звучало "Беден и неукрашен…" Ездили на грузовике в Старый Крым за мелкими грушами. Мыли голову в морской воде глиной под названием "кил". Поднимались невысоко к могиле Волошина, а потом, в жару с И.В. ходили через перевал в Отузы и Козы, где И.В. выпил сладкого кагора и мне дал чуть-чуть, и мы, совсем разморенные, еле доплелись обратно. Я был уверен, что теперь каждое лето буду проводить в Коктебеле, но оказался там снова только через двадцать лет, когда многолюдный и даже по советским меркам убогий курорт уже ничем не напоминал пустынную крымскую деревеньку.

Коктебелем в 48-м году управляли Мария Степановна и Олимпиада Никитична. Про вдову Волошина и так все знают, а Олимпиада Никитична была высушенная постоянной папиросой во рту сестра-хозяйка, темно- коричневая от несходящего загара, казавшегося почти черным из-за белизны халата. Медицинскую одежду она носила, видимо, потому, что первая половина ее титула была "сестра". Она постоянно металась по дому и по саду, и у меня осталось впечатление, что она в Доме творчества делала все. Хотя, наверное, были уборщица, прачка, повариха. Про нее, понизив голос, говорили: "Скрывает, что она гречанка". Греков, как и татар, совсем недавно выселили из Крыма. Иногда она останавливала на минуту свой бег и басом пела: "Глядя на луч пурпурного заката…" Я подслушал разговор мамы с приятельницами: во время своих мимолетных передышек в особенно жаркий день, если рядом только женщины, Олимпиада Никитична распахивает белый халат, под халатом у нее ничего нет и видны загорелые шрамы от ампутированных грудей.

Мария Степановна была с нами приветлива. Она дала мне машинописный листок со стихотворением Волошина "Голова мадам де Ламбаль",как раз в моем тогдашнем вкусе. Как и всё в Доме творчества, библиотека была как бы ее и как бы общая. Я для начала взял там "Историю Тома Джонса, найденыша", огромный том в кремовой обложке с рельефным изображением героя. Я думал, что это будет вроде "Айвенго", но книга оказалась из тех, что мне "еще рано читать". Но мне нравились и такие книги. Я пробирался сквозь них, как в тумане, фантазируя бог весть что относительно непонятных мест.

Мария Степановна пускала меня одного в студию Волошина, где я побаивался огромной гипсовой головы египетской богини, но притягивала галерейка с книгами — и книги, и галерейка. Там можно было воображать себя на старинном фрегате. Мне нравилось, что задняя, деревянная часть дома, где нам отвели комнату, называется "корабль".

Для игр у меня скоро появился товарищ, сверстник, сын известного тогда журналиста-международника и переводчика Бориса Изакова. Изаков переводил вдвоем с женой, Голышевой, и поэтому я потом, когда слышал от Иосифа о его московском друге Голышеве и читал мастерские переводы этого Голышева, ничуть не сомневался, что он и есть мой коктебельский наперсник, что мы рано или поздно встретимся и вспомним лето 48-го года. Встретились мы с Виктором Голышевым только в 1996 году в Нью-Йорке на похоронах Иосифа, и оказалось, что этот милейший Голышев совсем не тот, как оказался не тем и Битов.

Тот был тоже очень воспитанный, славный мальчик. Иногда к нам присоединялась для игр дочь критика Ф.Л. Она была старше и крупнее нас, ей было тринадцать, ноги и щеки у нее были покрыты черным пушком, и от нее я получил первую в жизни женскую оплеуху. Дело было так. Мы на пляже обсуждали, во что бы нам поиграть. Игры все были ролевые — разбирали себе роли персонажей прочитанных книг и начинали импровизировать разговоры, погони, дуэли. В тот раз согласились играть по книге Виноградова "Черный консул". Привлекательных мужских ролей там было предостаточно, а вот с женскими туго. Я предложил Лене роль Савиньены де Фромон, и тут-то она меня и треснула, очень больно, своей пушистой рукой. Удар закрепил в памяти имя литературного персонажа в остальном полностью забытой книги. Эта самая Савиньена была куртизанка, что для девочки-подростка, видимо, звучало как "проститутка". Но я совершенно не понимал, за что меня стукнули. А тут еще откуда ни возьмись появились взрослые, и мать на меня накричала. От несправедливой обиды я заплакал и убежал по пляжу. Мой друг бежал рядом со мной, подвывая. С тех пор никто никогда больше не плакал со мной из солидарности.

Имя Ф.Л. через несколько месяцев стало широко известно. Он вошел в обойму шельмуемых критиков-космополитов, то есть евреев. Вообще-то он был верный партийный барбос, в 30-е годы даже работал в ЦК партии, но зимой 49-го ему припомнили то, как он однажды лажанулся. Будучи редактором издательства "Молодая гвардия", отверг пришедшую самотеком рукопись как безграмотную галиматью. Отвергнутое сочинение было "Как закалялась сталь" Николая Островского.

Из писательских детей еще помню маленькую девочку, дочь харьковского драматурга Юхвида. Забыть трудно, поскольку кормление ее сопровождалось трижды в день воплями и суматохой. Дитя соглашалось есть только сырой мясной фарш. Главным произведением ее папы было либретто оперетты "Свадьба в Малиновке".