Ярость - Юрий Никитин

В кабинет вошел Кленовичичевский в сопровождении Марины. Убедившись, что Кречет не передумал, и правозащитника пока в шею не надо, она исчезла, а Кречет, прервав себя на полуслове, распахнул объятия:

– Здравствуйте, здравствуйте, Аполлон Вячеславович!.. Вы как раз вовремя, у нас пауза... Когда мозги начинают плавиться, мы берем тайм-аут и смотрим на Когана с Яузовым...

– А теперь посмотрим на вас, – сказал Коган быстро, а Яузов, едва ли не впервые в жизни соглашаясь с евреем, сумрачно кивнул.

– Вы уж простите, – заговорил Кленовичичевский, он искательно смотрел во все стороны, раскланивался, улыбался робко и растерянно. – Я же вижу, что на самом деле оторвал вас от государственных дел! Вы думаете, как свершить экономическое чудо, а я то с уголовниками, то с правами беженцев...

– Экономическое чудо? – переспросил Краснохарев с недоумением.

– Экономическое чудо, – вздохнул Коган.

– Ну да, – сказал Кленовичичевский, не уверенный, что его поняли, – Как в Чехии, скажем.

Кречет сказал почти покровительственно:

– Экономическое чудо Чехии потому и чудо, что к власти пришел человек, который при коммунистах сидел в лагере. Вацлав Гавел, тот самый, несгибаемый... А у нас те чистые души, что попали в лагеря, даже не могли вернуть потерянные квартиру, работу, а у власти оказались те же, кто был там и раньше, а героями перестройки... тут их назвали гражданами средней порядочности, стали те, которые и при Советской власти не бедствовали, а умело хапали, хапали, хапали, как сын и внук Кондрата Красивого, пока не оказались у руля страны.

Кленовичичевский, который явно думал так же, но не говорил никогда из опасения, как бы не подумали, что напоминает о своих заслугах пострадавшего лагерника, улыбался с неловкостью, мялся, сказал чуть ли не просительно:

– Так захотел народ.

– В Чехии народу не успели всобачить знамя, – объяснил Кречет.

– Всобачить...

– Да-да, всобачить. А у нас всегда успевали. Если не удавалось свое личное со своим портретом, то хотя бы одного из своей команды. Так было на заре перестройки, когда старые идолы рушились, а толпе попеременно подсовывали «невинно пострадавших» от жестокой руки Сталина: Кирова, Бухарина, Зиновьева... Не скоро доперло, что это такие же мерзавцы! А пострадали потому, что вступили в схватку за власть с более сильным пауком. А вот соратников помельче навязать удалось...

– Кого вы имеете в виду?

– Да ладно, будто не помните, что, к примеру, нынешние глава Азербайджана или глава Грузии... да только ли они?... при Советской власти были главами КГБ? А что творил КГБ, помните... А те, кто в самом деле искренне дрался за перемены, попали в лагеря, а если вышли живыми, то так тихо реабилитированными, что даже свои квартиры вернуть обратно не могут! Ах, вам удалось? Но ведь только по заступничеству международного Фонда, Рональда Рейгана... Так и мрут эти чистые души бомжами. А на знамени оказалось имя лауреата всех Ленинских, Сталинских и прочих госпремий, создателя смертоносного оружия, которым мы угрожали всему миру... Все еще подлое время, Аполлон Вячеславович?

Кленовичичевский покачал головой. Улыбался по-прежнему очень вежливо, как умеют улыбаться только очень тихие стеснительные люди, но в глазах было несогласие:

– Нет, время замечательное. Это мы не всегда... Честно говоря, у меня целый ворох ходатайств, жалоб, просьб, замечаний о вопиющих нарушениях...

Он суетливо начал вытаскивать из портфеля листки, мы все с брезгливой жалостью наблюдали, как выкладывает на стол, а Кречет сам взял сверху, быстро пробежал глазами, поморщился:

– Аполлон Вячеславович!.. Право, мне неловко за вас. Что значит, защитить права потомственных москвичей?.. Это вроде потомственного дворянства? А все остальные – грязное быдло?

Кленовичичевский протестующе выставил ладони:

– Это просто жалобы от крупных групп москвичей, что они десятилетиями живут в коммуналках, а приезжие получают квартиры...

– И должности, – отрезал Кречет, – и посты в правительстве, бизнесе!.. Я не понимаю вас, Аполлон Вячеславович! В прошлый раз мы говорили об антисемитизме, как это нехорошо, а потомственные москвичи – это и есть антисемиты, только гораздо хуже и страшнее. Для них враги не только евреи, а все, кто приехал в Москву и каторжанится в тех местах, от которых эти коренные воротят нос: в метро, на дорогах, транспорте! Москвичи и так получали всего больше и лучше, чем любой житель глубинки: питание, образование, лечение, все театры, знаменитости. Если хотите оградить свой город от приезжих, работайте на стройках, на рытье метро! Нет, для этого выписывали лимитчиков, а теперь – наемных работников из обнищавшей Украины.

Правозащитник нервно дергался, пытался возразить, но выдавил только:

– Вы преувеличиваете...

– Я? – изумился Кречет. – Я еще не сказал, что в целях защиты интересов населения России от обнаглевших антисемитов... вы уж подберите другой термин, пожалуйста, чтобы обозвать этих потомственных москвичей правильно, антисемиты перед ними – овечки, так вот, в интересах защиты возродить бы практику сто первого километра! И не только уголовников, а всю дрянь, что роется в помойках или выпрашивает деньги возле магазинов, только бы не работать. А взамен, чего не было в старой практике: станем приглашать в Москву умных и талантливых, которые там в глубинке уперлись в потолок, а потенциал еще не исчерпан. Ну, пока в тех городах не настроим всяких там научных центров с аппаратурой.

Правозащитник смотрел с ужасом:

– Но это же нарушение прав...

– А я полагаю, что защита. Правда, я защищаю честных и работящих. А вы – лодырей и ворье. Согласен, у них тоже есть права, но почему отказываете в правах остальным?

Кленовичичевский сказал растерянно:

– Вы все ставите с ног на голову.

– Наоборот, – бодро откликнулся Кречет. – Это стояло на голове, а все привыкли. Привилегии, привилегии, привилегии... Работникам ЦК, секретарям обкомов и горкомов, коренным москвичам... За что москвичей ненавидели по всей России так же, как ненавидели райкомовских работников! А я только ставлю с головы на ноги... А это что за просьбы о помиловании? В прошлый раз уже... Нет, высшая мера пока сохранена.

Кленовичичевский отшатнулся, словно его ударили. Лицо Кречета было злое, как у волка. Ни говоря ни слова Кленовичичевский собрал бумаги, встал и пошел, сгорбившись к дверям. Кречет провожал его тоскующим взглядом, словно едва удерживал себя, не давал догнать и извиниться, принять все условия защиты прав убийц и садистов-маньяков.

В дверях Кленовичичевский повернулся, сказал сдержано:

– Простите великодушно. Я был не прав, вторгаясь на важное заседание. Я понимаю, я был совсем не вовремя. Еще раз извините.