Рабиндранат Тагор - Крипалани Кришна

Он следил за тем, чтобы в его комнате всегда находились банки с карамелью и коробки с шоколадом для мальчиков и девочек, которые никогда не уходили от него без гостинцев. Его привязанность не миновала бродячих собак. Одной из них даже удалось стать почетной обитательницей Уттарайяна[118] только потому, что она пряталась под его креслом с откидной спинкой. Она появлялась каждое утро и упорно ждала, чтобы поэт погладил ее по голове. Тогда она садилась около кресла и исчезала только на то время, когда приходили посетители. Эта собака обрела бессмертие в одном из его стихотворений.

Свойственное Тагору чувство мягкого юмора ни на миг не покидало его. Его сиделки и слуги всегда будут беречь как самое дорогое шутки, которыми он постоянно обменивался с ними. Он не переставал забавляться тем, что его кормили детским питанием "Глаксо", и называл себя "дитя "Глаксо". Рабиндранат мог есть только очень маленькими порциями, которые постепенно увеличивались, и однажды он весело смеялся, когда ему сказали, что ему дают дозу двухмесячного ребенка. После этого каждый раз, когда ему давали "Глаксо", он спрашивал: "Сколько месяцев мне сегодня?"

Самой старинной привязанностью поэта были деревья. Маленьким мальчиком смотрел он из окна на старое дерево баньяна, растущее на берегу бассейна в саду их дома в Джорашанко; вновь прикованный к месту старостью, он из окна коттеджа в Шантиникетоне наблюдал за прекрасным шимулом. В летнюю засуху он проявлял обеспокоенность за судьбу деревьев в ашраме: "Деревья нужно спасти любой ценой". Упорно отказываясь от самых изысканных деликатесов, он, как ребенок, вгрызался в дикий джамбу, когда ему приносили грозди плодов "с моего собственного дерева позади Шьямоли". Поэт клал гроздь около кровати и угощал окружающих.

За три дня до последнего своего дня рождения Тагор сочинил слова и музыку последней из более чем двух тысяч песен, которые он оставил в наследство народу Бенгалии. В этой песне, впервые исполненной на дне его рождения, поэт призывает "вечно новое" заново открыть свое лицо. Вера его не поколеблена, он остался оптимистом до последних дней. Даже умирая, поэт провозглашает вечный триумф жизни: "Пусть вечно новое откроется, как солнце, разгоняющее туман, пусть въявь обнаружится чудо бесконечного, прославляя торжество жизни". В другом стихотворении он смиренно просит прощальное благословение тех, кто его знал:

Я суму свою опустошил до дна,Роздал все, собираясь в путь.Если сегодня в ответный дарМне достанется что-нибудь —Немного прощенья, немного любви,Все возьму, отправляясь в последний путь,На последнее празднество, на последнем плоту,Отплывая в беззвучную темноту.[119]

Тянулся май, затем июнь, солнечный жар высушивал землю, и жестокая боль высасывала последние силы из тела больного. Но многие бенгальские критики утверждают, что в последних стихах, написанных в это время, кратких и энергичных, воссоздается "ужасающая красота", которой нет в его ранних творениях, сколь бы ни были они велики. Эти предсмертные стихи опубликованы после его кончины под названием "Шеш Лекха" ("Последние стихи").

Каждый день страдания становились все тяжелее, жар поднимался все выше, ночи не приносили облегчения. Врачи из Калькутты, которые приезжали осмотреть его, в один голос говорили о необходимости серьезной операции. Мысль об этом пугала больного — он не верил в современную медицину, не хотел, чтобы его тело взрезали ради целей научной хирургии. Но поделать он ничего не мог. "Почему мне не дадут умереть спокойно? Разве я мало пожил?" — жаловался он.

Поэт знал, что конец близок, что время "птице пуститься в полет", как он писал в одном из старых стихотворений. Но окружающие оставались непреклонны. Они хотели воспользоваться любой возможностью, как бы призрачна она ни была, чтобы спасти его бесценную жизнь. Рабиндранат не смог устоять против уговоров своих родных и близких. Итак, он уступил, хоть и с тяжелым сердцем. Ничего ему так не хотелось, как закончить свою жизнь здесь, в Шантиникетоне, окруженным любимыми людьми и любимой природой. Наступил июль, и дождевые облака уже собирались в небе, чтобы, как и в прежние времена, приветствовать его. Как не хотелось Тагору покидать эти места, которые он так любил, где каждое дерево взращено под его опекой! "Наверное, я больше не увижу этих деревьев", — шептал он.

25 июля Тагора доставили в Калькутту. Близкие решили, и, видимо, правильно, что последние дни ему лучше провести под отчей кровлей, там, где когда-то родился. Через два дня он продиктовал стихотворение, которое своей краткостью, силой и дерзостью мысли звучит как эхо гимна из "Регведы":

Солнце первого дня твореньяВопрошало первое существо —Кто ты?Ответа не последовало.Год за годом миновали,Последнее Солнце последнего дняПроизносит последний вопросНа западном берегу,В безмолвный вечер —Кто ты?Но не получает ответа.

Могут сказать, что это величественное стихотворение свидетельствует о том, что поэт покидал мир со словами сомнения, а не веры. Оба ответа — и положительный и отрицательный — слишком просты, чтобы принять их за правду. Тагор говорит об истине, которая находится за пределами веры и сомнения или включает в себя и сомнение и веру. Он сказал, что не знает ключа к великой тайне жизни и вселенной. Но этого не знает никто. Поэтому последняя строка о том, что вопрошающий не получает ответа, — свидетельство не пессимизма, а правдивости поэта.

Хирургическая операция состоялась 30 июля. Рано утром, прежде чем больного доставили в палату, он продиктовал свое последнее стихотворение:

Пути своего созидания ты окуталаПричудливо пестрой, обманчивой сетью.Обманчивая!Ложной веры силки умелоВ жизни земной расставила.Ты обманчивость эту предназначила для величия,Ты ему не дозволила в темной ночи таиться.……………………………………………………………Тот, кто смог победить обманчивость,Из рук твоих получаетНетленное право покоя.[120]

Обычно поэт читал строки, продиктованные ранее, и вносил исправления. На этот раз он уже не смог этого сделать. Ему уже не суждено было оправиться от последствий операции, состояние его ухудшилось, сознание постепенно покинуло его и больше не возвращалось. 7 августа, через несколько минут после полудня, он испустил свой последний вздох в том самом старом доме в Джорашанко, где появился на свет восемьдесят лет и три месяца назад. Это был день полнолуния месяца Срабона, месяца дождей, столь прославленного в его песнях и стихах.

Ранее Рабиндранат сочинил песню, которую просил исполнить после его кончины. Она до сих пор исполняется в каждую годовщину его смерти.

Океан покоя великого впереди,В путь далекий, о кормчий, ладью мою поведи.Вечным спутником стань мне, о кормчий мой,В час отплытия мне лоно свое открой.Будет с нами сияние Дхрува-звездыВ нескончаемом нашем пути.

О свободу дарующий, в странствии вечном, от злаТы прощением и милосердьем меня огради.Пусть же с бренной землею расторгнется связь,Чтоб в объятья вселенной упасть,Чтоб вступила душа моя, не страшась,В Неизвестное, что ожидает ее впереди.[121]

Наконец поэт отправился в свой последний путь со своей Возлюбленной у кормила, пустился в плавание к Великому неизвестному, которое он всегда искал в известном.

С ним, казалось, умер век. Несмотря на иностранное господство, эта эпоха будет все-таки вспоминаться как золотой век в индийской истории. Она не только заложила фундамент свободы Индии, но дала стране и миру двух из величайших людей Индии. Одному из них не суждено было увидеть страну свободной, другого убили неблагодарные соотечественники. Но те, чьи дела бессмертны, не умирают.

Махатма, который называл Тагора величайшим поэтом века, писал: "Едва ли была область общественной деятельности, на которую он не наложил бы отпечаток своей могучей личности". "Он был величайшей фигурой современного индийского ренессанса, — писал д-р С. Радхакришнан. — Такого поэта не имели несколько поколений. Он был в одном великом ряду с Вальмики и Калидасой". Индийская поэтесса Сароджини Найду писала: "Его гений, красота, мудрость и остроумие, очарование и достоинство его личности сделали его при жизни уникальной, завораживающей фигурой. Теперь, когда он ушел, он станет прекрасной легендой, сказкой на все времена. Но его песня переживет поколение за поколением, свежая, как первые цветы весны, и столь же чарующая, как музыка лунного света". Джавахарлал Неру находился в это время в тюрьме. Он написал автору этих строк, который тогда был издателем журнала "Вишвабхарати Куотерли" следующее письмо, которое стоит того, чтобы привести его полностью, ибо оно обобщает историю великой жизни лучше, чем любые другие слова: