Мамин-Сибиряк - Николай Михайлович Сергованцев

как и в своих романах, особенно в «Горном гнезде», рассматривал и здесь современную действительность в отношениях сословий и классов. По-щедрински едко он выводил многие житейские ситуации, тем самым придавая им особый и значительный социально-философский смысл. В «Золотухе», «Летных», «Из уральской старины», показывая вроде бы крайнюю забитость низов, Мамин-Сибиряк через злой смех, иронию, направленные «на верхи», позволяет глянуть на простолюдина как на внутренне свободного человека. Народ смеялся над своими притеснителями — значит, это был свободный народ.

…В середине января две столицы в двух «Эрмитажах», респектабельных ресторанах, отмечали сорокалетие поэта Плещеева. В специальной по этому случаю статье в «Русских ведомостях» Скабичевский писал: «Во всей истории русской литературы, особенно богатой числом лирических поэтов, вы не насчитаете более пяти-шести, имена которых вы могли бы смело и без малейших колебаний и сомнений присоединить к белоснежно-чистому имени А. Н. Плещеева относительно верности своему знамени». Читающая Россия знала тяжелую судьбу поэта: пройдя по делу петрашевцев, он был отдан в солдаты, а потом на долгие годы сослан в восточную глушь. Революционная молодежь на тайных вечерах своих пела его отважные гимны «Вперед! Без страха и сомнения» и «По чувствам братья мы с тобой». Русская музыкальная публика заслушивалась романсами, написанными Чайковским, Мусоргским, Варламовым, Аренским на сладкогласные стихи Плещеева: «Ни слова, о друг мой, ни вздоха», «Нам звезды кроткие сияли», «Дитя! Как цветок ты прекрасна…», «Уж тает снег, бегут ручьи…» и другие столь чистые, чудно-плещеевские песни любви, красоты и преданности.

В ресторане в честь юбиляра был дан обед на сто человек представителями литературного и артистического мира (таков был обычай: раньше юбиляры сами не заказывали застольного торжества по своему личному случаю). В Петербург Алексею Николаевичу была послана приветственная телеграмма. Речи произнесли Златовратский, профессора Муромцев и Стороженко, были зачитаны письма от Энгельгардта, Короленко и Эртеля. В общем, вспыхнувшем, как костер, энтузиазме подняли тост за Михаила Евграфовича Салтыкова, с которым Плещеев был неразлучен последние годы.

Потом Аренский аккомпанировал исполнителям своих романсов на стихи Плещеева.

Дмитрий Наркисович, сидевший несколько одиноко, рассматривал многих ему не знакомых людей, среди которых, как потом оказалось, были «разные маленькие «писульки». «И ничего обидного тут нет, — вздыхал он, посасывая пиво, — писульки так писульки: пред Господом Богом все мы одинаково дурны». К нему подходили Пругавин, Гольцев, Златовратский — все жалели, что не было юбиляра. Разошлись, как водится, поздно.

Январь в тот год был отмечен лютыми морозами. Идя домой нараспашку — что уральцу московская зима! — Дмитрий Наркисович вспоминал, как с Марусей уходили с крестным ходом на «иордань» в день Богоявления. В Кремле был устроен парад, в котором участвовало по взводу от всех квартирующих в Москве полков со знаменами, штандартами и оркестрами военной музыки. По окончании литургии в Успенском соборе толпа, окутанная морозным паром, двинулась к Москве-реке, где преосвященный Мисаил совершил молебствие и освещение воды. Во время троекратного погружения креста в воду с Тайницкой башни был произведен сто один салютационный выстрел. Несмотря на трескучие морозы, народу собралось много, так что, когда надо было выбиваться наружу, Дмитрий Наркисович проявил изрядную свою силу и в целости-сохранности вывел жену.

«Нет, что ни говори, а умеет Москва широко праздновать и гулять, — восхищенно думал он. — Вот какую Плещееву честь отдали! Какие смелые речи, мед на устах, пламень в глазах. Не то, что мы у себя за Кемнем — в угол рожей». Дмитрий Наркисович, довольный, хохотнул: «Вся сия наука сильно смахивает на старых дьячков».

А праздники были омрачены наступающим голодом, из ближайших уездов и губерний шли в Москву отчаявшиеся люди. Многие от истощения и холодов гибли на дорогах и городских улицах.

Марья Якимовна по утрам приносила ворох газет, где писалось об участившихся взломах кружек, выставленных при церквях для сбора подаяния в пользу «нищих и убогих».

— Голодный и архиерей украдет, — говорил Дмитрий Наркисович. — Ты вот гляди.

Газеты с возмущением писали, как некий эскулап Эберман за столом, ломящимся от яств, по случаю какого-то торжества на днях произнес стихотворный тост:

Лишь только голод утолится,

Язык сластями насладится,

Сей орган мягкий, без костей,

Посыплет целый ряд речей.

Писали, что большинство членов Московского медицинского общества отвернулось от Эбермана и в клубе ему не подавали руки.

Отшумел юбилей Плещеева, а через две недели вся Первопрестольная хоронила Ивана Сергеевича Аксакова, последнего из прославленной славянофильской семьи, литератора самых широких интересов. История, культура, экономика, политика, все, что касалось бесконечно любимой им России, было предметом его неустанных трудов. В телеграмме вдове император и императрица, выражая соболезнование, сказали о покойном как о «честном и преданном русским интересам человеке».

Перед домом, где жил Аксаков, недалеко от храма Христа Спасителя с утра площадь стала заполняться народом. Отпевание состоялось в университетской церкви в присутствии ректора и генерал-губернатора. Затем траурное шествие направилось к Ярославскому вокзалу. Студенты, сменяясь, несли гроб через всю Москву. Мамин видел, как, прежде чем внести гроб в вагон, в него вошли старообрядцы с фонарем к святым семейным иконам Аксаковых и только потом в вагон проследовали первый московский викарий преосвященный Мисаил с духовенством и был поставлен гроб с телом. Поезд из двенадцати вагонов, забитых людьми, отправился в Сергиев Посад, где в лавре и был захоронен Иван Сергеевич Аксаков. После отслужения литии над могилой генерал М. Г. Черняев произнес речь, в которой сказал: «Смерть его не есть только горе семейное, горе частное, но есть горе общее, горе всей семьи народной». Он говорил об общеславянской идее, коя была основополагающей для Аксаковых.

Дмитрий Наркисович, ознакомившись с речью своего первого редактора, отозвался о ней неодобрительно (печать давно слепила дурную репутацию боевому генералу, а о панславянской идее считала лучшим умолчать):

— По словам генерала Черняева, выходит, что нам путь в Константинополь через Вену, но этот Редедя плохой политик, и его могильное красноречие ничего не говорит.

В первое воскресенье марта Марья Якимовна вошла в кабинет мужа с газетой «Русские ведомости».

— Читай, Митя, вести с Урала.

Газета сообщала, что в следующем году в Екатеринбурге предполагается устройство всеобщей выставки сибирско-уральских изделий. Время назначено летнее, и потому она будет доступна для посещения всем проезжающим из Сибири на нижегородскую ярмарку. Уже поступило много заявлений об участии в ней.

Перед этим Дмитрий Наркисович получил пространное письмо от секретаря Уральского общества любителей естествознания (УОЛЕ) Клера, в котором в подробностях сообщалось о затеваемом высокополезном деле. Мамину предлагалось участвовать в подготовительной работе.

— Ну, вот одно к одному, — весело сказал Дмитрий Наркисович,