Мамин-Сибиряк - Николай Михайлович Сергованцев

— Валаликум-салом, — почтительно ответил Мамин.

На вопросы отвечали неохотно, оглядывая подозрительно: в каждом новом лице они подозревали арендатора озер, золотопромышленника, торговца и тому подобных людей, которые приезжали сюда обделывать свои лихие делишки.

Вечером был разожжен жаркий костер, над которым водрузили огромный, весь просмоленный котел, куда свалили огромные куски конины. Угощали русских гостей и грязноватым кумысом. Мамин пил и ел все подряд. Марья Якимовна и Ольга только для виду угощались, еле скрывая отвращение и неприязненно смотрели на своего возницу: тот в свое время не поменял лопнувшую чугунную втулку колеса, и теперь, по его милости, ночуй под открытым небом.

Старый башкир, припевая, рассказывал древние степные истории, а молодой, в сапогах парень бойко переводил Мамину. Он был сыном муллы и хорошо знал русский язык. Когда все улеглись спать (Маруся с дочерью заснули в экипаже), Дмитрий Наркисович при свете догорающего костра по памяти записывал рассказы старика.

«Но об одном тоскует старый Кучум: старость одолевает, а замениться некем — дети перебиты. Он вспоминает о молодой сопернице старой жены Маймены — Юнус. Он посылает за ней батыра Махметкула, но тот гибнет. Горе Юнус, любившей батыра, трогает Кучума, и он говорит ей:

— Махметкул счастлив, он умер героем, как умерли мои дети… Я завидую храбрецу, а ты не бойся, я твоя защита.

Ревность Маймены обезоружена, она, однако, тоскует о сыновьях и видит также тоску отца, но что она может сделать; она стара, бесплодна. И она сама уговаривает Юнус:

— Юнус, подумай: целое царство гибнет, а заменить старика некем — пропадет с ним и царская кровь. Подумай, Юнус, от тебя пойдут новые батыры: они отомстят нашу кровь, кровь убитых сыновей.

Это было пророчеством о башкирских бунтах».

На другой день наскочили на прииск, тот самый, Базилевский. В логу — кучка свежей земли, ямы. иловатые наносы желтых перемывок, срубленный лес, обгорелые огнища… Сколько перевидел этих приисков Мамин, и картина почти везде одна. И речи одни.

— Старатель?

— Есть малость.

— Хорошее золото идет?

— Какое тут золото: так, из-за хлеба на воду колотимся. Известно: земляное положение.

Около прииска крутился старик золотопромышленник из мелких. Сначала справился о гостях: кто такие? Дмитрий Наркисович кое-как объяснил, спрашивающий, уловив слово «печать», быстро откликнулся:

— Теперь я дошел… Это как у нас синельщики бабам холсты печатают.

Дальше — больше, стал жаловаться:

— Главная причина: маленькие мы люди, а тут Левашов, Асташев, Базилевский… Куда уж нам с такими осетрами тягаться… Одним словом, страшная силища. Как хотят, так и делают, а горное начальство под их дудку танцует. Такие дела, что даже совсем невероятно. А ведь места какие здесь: башкирам за одну тюбетейку с песком лошадь с упряжкой и телегой давали… Золота по горло, а мы, мелкие, должны в Кочкарь идти, потому как там свободнее. Ну, слава Богу, скоро дорогу пустят, тогда мы на них поглядим, на осетров-то!

«Странная вера у русского человека в эту дорогу! — удивился Дмитрий Наркисович. — Будто она средство от всяческих зол. Печальный опыт тех местностей, которые уже имеют «свою» дорогу, нисколько не умудрил тех, кто ее не имеет. Как с ума посходили! Будто с дорогой все пойдет в лучшую сторону».

Возвращаясь домой, Мамин и его спутницы совсем не жалели, что способом езды выбрали экипаж.

Жалко, что поездка на кумыс в степи не спасла Ольгу: в декабре она умерла, в несколько дней состарив мать.

2

«31 декабря какой-то шалопай в райке крикнул: «Пожар!» Тяжеловесные мужчины и дамы вмиг обратились в лихих наездников: перепрыгивали барьер, падали на арену… Полуодетые наездники и наездницы бегали по арене, успокаивая публику. Многие растеряли платья, некоторые дамы остались без шапок. Смятение было общее. Музыка заиграла «Боже, царя храни», публика остановилась. После трехкратного повторения гимна представление в цирке пошло обычным порядком».

«Из Красноуфимского уезда сообщают случай, говорящий о диких суевериях в наш просвещенный век. С живого человека сняли сало, чтобы изготовить из него свечу. Тогда ходи всюду, бери что надо — никто не заметит!»

Если бы «Екатеринбургская неделя» печатала только такого сорта сообщения, то у постороннего несведущего читателя могло сложиться превратное впечатление, что в городе сем нет того среднего слоя — разночинцев, интеллигентов, — который украшает развитые страны и европейскую Россию в известной степени. Наверное, чтобы такое ошибочное мнение не закрепилось и не попало, как любил говорить наш сатирик Щедрин, «на скрижали истории», она сделала перепечатку из петербургской газеты «Новости» статьи профессора Исаева о Екатеринбурге.

«…внешним видом этот город не обнаруживает большого неравенства состояния; есть очень хорошие частные дома, есть скромные маленькие избушки, но нет такой массы покосившихся, въехавших в землю полуразрушенных лачуг, какую находишь, например, в Костроме, Ярославле и многих других больших и малых городах. Обращает на себя внимание и величественный вид многих общественных зданий, окружного суда, гимназий, городских училищ. Прибавьте к этому изобилие воды, образованное запружением реки Исети, красивые дома и живописные сады по ее берегам — и вы поймете, что Екатеринбург должен производить очень хорошее впечатление.

В умственной жизни этого интересного города также не заметим того застоя, который отличает большинство русских городов: здесь есть общество врачей и общество любителей естествознания; последнее издает от времени до времени отдельными выпусками труды по флоре и фауне своего края.

В Екатеринбурге заметна одна черта общественной жизни, которая встречается почти исключительно в восточных губерниях России: крайне развитой демократический дух, решительно не знакомый среднерусским губерниям. Это видно из того участия, которое люди различных слоев населения принимают в общественных развлечениях».

…Дмитрий Наркисович любил свой город, хотя и терпеть не мог ту часть своих сограждан, которая вела преимущественно растительный образ жизни. Он туда не шел ни сам, ни с книгами своими, которые для такой публики интересны только со стороны скандала: ну-ка, кого протащил на этот раз наш писака. Как и в бурсацкую пору, но с другой потребностью, он наведывался на базар, в «обжорку» — эту своеобразную столовую для простолюдина. Обычно это был большой сарай без стен, только с крышей — что-то вроде навеса. Здесь целый день пылала плита и за грош можно было получить горячий обед. Особенно славились среди любителей поесть местные пельмени.

Чего только не наслушаешься среди шума, гама, перебранки торговок — остроты и прибаутки так и сыпятся. Какая-то красивая баба насмешливо укоряет пьяненького, должно быть, знакомого из мелких служащих, который заплетающимися ногами пытался возле нее сплясать и вообще ухажорничать.

— Хоть денег ни гроша, да походка хороша.

— Не плачь,