Мамин-Сибиряк - Николай Михайлович Сергованцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Скверно живется, — говорил Гольцев, нервно расхаживая по кабинету. — Все мы не под Богом, а под жандармом ходим. Нет обеспеченного завтрашнего дня, нет возможности спокойного и честного труда. Устал я маленько, телом, впрочем, — усмехнулся он и тут же со свойственной его натуре способностью мгновенно воодушевился: — Поддержать большой журнал, сберечь его по мере моих сил в нравственном смысле — да, да, именно в нравственной чистоте — вот чего мне хочется достигнуть. Препятствий много, и личная щепетильность литературных вождей — вы уж, Дмитрий Наркисович, не судите меня за откровенную нескромность — играет немалую роль. Вы ведь знаете, кто выиграет, если мне не удастся поставить дело. Выиграет купленная нуворишами печать, нацеленная на растление общественных идеалов и ценностей. Есть хищники покрупнее, идейнее, что ли, в том смысле, что они знают обманные берега, о которые разбиваются все корабли, лучше, чем герой вашего романа «На улице» — редактор уличной газетенки «Искорка» Покатилов. А впрочем, «На улице» — нужный роман, может быть, не все части связаны в нем крепко, но своевременность — вот его главный нерв. Это удар по торгашеству улицы, по торговому ряду гешефтмейстеров.
От Гольцева Мамин ушел несколько подавленный: он и сам начинал понимать, что современная литературная ситуация со странностями: вдруг искусственно вздувались до огромных пузырей неведомые имена с сомнительным рукоремеслом своим, или, напротив, замалчивались многолетние труды подвижников слова, правдолюбцев и искателей вечных народных ценностей. Он и на себя смотрел будто на прохожего в отечественной литературе, до которого никому и дела нет — идет и иди себе. Поэтому с большой охотой он стал посещать Общество любителей российской словесности — там пузырей не надували, а были преданы кровному делу.
В последнее воскресенье марта в библиотечном зале Московского университета состоялось публичное заседание Общества. Мамин с женой еле отыскали себе место — столько было народу. Иные разместились в соседней комнате и оттуда ловили каждое слово, долетавшее из зала. Читался новый рассказ Толстого «Смерть Ивана Ильича». Ожидали, что графиня Толстая будет читать рассказ своего мужа, но читали Стороженко и Пругавин. Это несколько охладило публику, но все равно по прочтении рассказа все замерли, как будто тлен, сначала коснувшийся плеча толстовского героя, а потом пожравший его, искал новые жертвы среди присутствующих. Расходились, объединенные общей тайной, — и в этом была непостижимая сила прочитанного.
Мамин заметно оробел, когда в следующее заседание назначили чтение его рассказа из жизни провинциальных артистов «Маляйка». И действительно, случился некоторый конфуз. Владимир Мамин писал по этому досадному случаю матери: «В воскресенье читали Митин рассказ. И вышел чуть не скандал: я хоть не был, но знаю все по рассказам Мити и моих товарищей, которые были там. Дело в том, что Митя попросил читать рукопись секретаря Общества Нефедова, а тот взял, да дома заранее не прочитал. Читал, на каждом шагу останавливался, заикался, точно разбирал египетские иероглифы. По всей вероятности, публика осталась потом по крайней мере в недоумении. Потом Стороженко после заседания, как рассказывали, возмущался и кричал: «Разве это можно, не прочитав рукопись, и читать?»
Далее Владимир сообщает и другой огорчительный факт, который больно задел всю маленькую маминскую колонию в Москве, а теперь переполошит и екатеринбургский дом: «Потом также Мите было досадно, что Скабичевский в «Новостях» ругал его роман в «Р. М.», где якобы Митя стремится написать пасквиль на литераторов, чего он не думал. Надо сказать по правде, что Митя сильно ругался».
Но Дмитрий Наркисович ругался недолго. В эти же дни в профессорских «Русских ведомостях» Аристархов опубликовал «Литературные беседы», где немалое место уделил роману «На улице», разбитому Скабичевским. «Г. Сибиряк с большим знанием жизни и хотя не глубоким, но ясным пониманием психологии людской, — отмечалось в «Беседах», — набрасывает очень верно угаданный тип талантливого, но неглубокого наблюдателя улицы, ищущего ее, сросшегося с ней, не могущего жить без нее и описывающего явления с тою игрою нравов, которая увлекает читательскую улицу… Покатилов говорит одной красивой даме: «И вы, и я… все мы одинаково жертвы улицы. Это вот что значит: есть известный средний уровень, который давит все и всех. Ученый несет сюда последнее слово науки, артист и художник — плоды своего вдохновения, общественные деятели — свою энергию, женщины — молодость и красоту. Улица всесильна, и у нее есть на все запрос. К особенностям улицы принадлежат, между прочим, и то, что она все, что попадает на нее, переделывает по-своему, т. е. искажает. Наше несчастное время есть время господства улицы по преимуществу, и нужно обладать настоящим геройством, чтобы не поддаться этому всесильному влиянию».
Не обладая выдающимися художественными достоинствами других, классических, романов Мамина-Сибиряка, «На улице», произведение напрасно забытое, имело одну безусловного значения особенность — предсказательную. Когда в России начинали господствовать нравы улицы, сквозь осклизлые камни которой сочились удушливые миазмы, — наступали времена нравственного опустошения, развала, бездуховности и утраты общенародных идеалов.
Мерзкие времена!
…На Страстную неделю Мамин зашел к Златовратскому, где были Пругавин и Нефедов, зашел, в сущности, попрощаться, ибо было твердо решено ехать в Крым 2 мая. Поскольку у Златовратских шла предпраздничная уборка: мебель была сдвинута, а поломойка сновала с грязными ведрами, всей компанией отправились погулять. Подсохли улицы, и заметно было, что рано поутру дворники изрядно потрудились и придали им опрятный вид. Много солнца, холодноватый воздух, замедленное расслабленное движение пешеходов, с лиц которых сошло зимнее напряжение, — все говорило об ожидании великого праздника. На лотках веселые горки пестрых пасхальных яиц: бумажные, лаковые, янтарные, атласные, плюшевые, с живописью, с изящными украшениями. Возле них безнадежно толпились оборванные ребятишки.
У фотографического ателье пришла хорошая мысль ввиду расставания запечатлеться на общем портрете. Так и сделали. Вскоре Дмитрий Наркисович выслал сестре Лизе фотографию с тремя автографами — Златовратского, Пругавина и Нефедова, присовокупив еще портрет Толстого, снятый прошлой осенью.
В конце Святой недели Дмитрий Наркисович участвовал на торжественном публичном заседании Общества любителей российской словесности по случаю пятидесятилетия со дня первой постановки комедии «Ревизор». Заседание проходило в актовом зале университета. Над кафедрой на стене поместили портрет Гоголя. Присутствовали генерал-губернатор князь Долгорукий, профессора университета, представители печати и масса народа. Заполнены были даже соседние аудитории. А. Н. Веселовский, известный филолог, академик, произнес вступительную речь «Гоголь, комический писатель», историк литературы Н. И. Стороженко прочитал найденную
