Дни Крови и Звездного Света - Лэйни Тейлор

Сейчас она размышляла: что, если Акива никогда бы не появился в Лораменди, не заворожил ее своими прекрасными, поразительными речами (любовь — как жизненная необходимость), своими мягкими прикосновениями и прелестной магией, своим пылом и юмором и огненными глазами, если бы она никогда не узнала ни одного поклонника, кроме Волка?

Ах, если бы она была податливой, и позволила бы Тьяго завладеть собой, изведать себя и предъявить права. Ей хотелось, чтобы она могла поверить, что смогла бы пробудить свою глупость даже без появления Акивы, но стыд бы ее не убил. Может быть, ее бы коробило от прикосновений Тьяго, и она бы захотела встряхнуться, чтобы очнуться от этого ужасного сна, но... она знала, что, наиболее вероятно, позволила бы потоку нести ее вперед, пока не стало бы слишком поздно.

Что ж. Ее народ, должно быть, был бы все еще жив, если бы она поступилась своим счастьем. А чем было ее собственное счастье по сравнению с этим?

Она добралась до реки и соскользнула к валунам на берегу, где могла преспокойно сидеть, и ее невозможно было бы увидеть из крепости. Девушка скинула туфли, опустила ноги на прохладные камни, омываемые водой, и стала наблюдать за отражениями звезд, танцующими на движущейся водной глади. Масштаб этого сверкающего неба заставил ее почувствовать себя такой крошечной, незначительной букашкой, и она осознала, что наслаждается этим ощущением, способом снятия с себя давления, в отношении того, что ей непременно нужно что-то предпринять.

В конце концов, что она могла сделать?

В самом деле: ЧТО?! Химеры были преданы Тьяго, а Тьяго никогда бы не пошел на компромисс.

«Что бы, — задумалась Кару, — сделал на моем месте Бримстоун?»

Ее тоска по нему в этот момент был настолько глубокой, настолько острой, что она позволила ей уступить место надежде — притворной жалкой надежде, что он не совсем ушел. Она позволила себе вообразить, всего на какое-то мгновение: если бы Бримстоун был здесь, что бы изменилось?

По крайней мере, одно — я была бы любима!

— Кару.

Это был всего лишь шепот, но она подпрыгнула от звука своего имени. Кто...? Она никого не увидела, она не слышала, как кто-нибудь приближался. Только...

Воздушный поток тепла.

Медленно рассыпающиеся искры.

О Боже. Нет.

И тогда, словно упала завеса, его чары исчезли, и он оказался перед ней.

Акива.

Свет озарил Кару, а следом закралась темнота — сжигая ее изнутри, привнося в душу леденящий холод. Блик света и тьма, лед и пламя, кровь и звездный свет, стремительно заполняли ее. Шок и недоверие. И злоба.

И ярость.

Она вскочила на ноги. Кулаки плотно сжаты, кулаки налиты свинцом. Так плотно сжаты, что все ее тело напряжено от злобы при взгляде на ангела, жилы натянуты, как струны, так, что Кару чувствовала, как в висках стучит кровь, и ярость пульсирует в ее кулаках и в ее закрытых ладонях, обжигая кожу. Ее хамзасы горели, и она раскрыла свои ладони и подняла их на Акиву, который даже не пытался защититься.

Когда по нему ударила магия рун, он опустил голову и просто терпел их воздействие.

Волшебство бурным потоком полилось из Кару, и Акива дрогнул под его натиском, но не двинулся — ни назад, ни вперед, и Кару поняла, что она может убить его. Она пожалела, что не сделала го раньше, и вот он здесь, чтобы предоставить ей еще одну возможность. Иначе, зачем он здесь (разве может быть иная причина?) и разве она может не убить его, после всего? Он просто не оставил ей выбора, после всего, что натворил, после всего, что он натворил, после всего, что он натворил, но... разве она могла убить Акиву?!

А разве могла не убить?

Разве он уже не достаточно сделал, чтобы она без усилий приняла еще один невозможный выбор? Зачем он здесь?

Он пал на колени, и воздух между ними дребезжал от сокрушительной магии Кару и воспоминаний. Именно это она видела в день своей смерти: Акиву на коленях, сломленного под тяжестью все той же магии солдат Тьяго, и он изо всех сил старался держать голову высоко, чтобы смотреть на нее (прямо как сейчас), испытывая ужас, отчаяние и любовь, а ей хотелось больше, чем когда-либо, подойти к нему и обнять его, прошептать ему, что она его любит и собирается спасти, но не могла. Она не могла этого тогда, не могла и сейчас. Но сейчас она не могла этого не из-за удерживающих кандалов или палача с топором, а из-за того, что он был ее ВРАГОМ. Он доказал это (ужас, в который она бы никогда не поверила, предательство, которое она себе и помыслить не могла), и он не сможет быть прощенным за это. Никогда.

Но... затем... ее руки упали по бокам.

Почему? Она не собиралась опускать их. Ее хамзасы горели от жара, испускаемого ее же бедрами, и ее дыхание стало прерывистым, ей не хватало воздуха, Кару задыхалась и не могла заставить себя вновь поднять руки. Акива дрожал от магии. Он был весь в напряжении. Глаза их вновь встретились, обуреваемые страданием, — мир вокруг них был обуреваем страданием, и они были в его эпицентре, в обманчивой тишине, которая позволила им забыть, как когда-то, что вокруг них все было закручено в водоворот ненависти, в который они были пойманы. Ненависть была везде и всюду, и они были дураками, думая, что могли сохранить свое безопасное укрытие и не быть затянутыми в эту воронку, как это случилось со всеми созданиями Эретца.

Но они усвоили это урок, не так ли?

Ее дыхание грозило вот-вот обернуться рыданиями, ноги дрожали. И ей хотелось рухнуть на колени, но Кару не могла себе этого позволить. Как было бы хорошо дотронуться до него. Она стояла, нависнув над ним. Ее ладони все еще горели магией, но она продолжала держать их по бокам.

— Я думал, ты погибла, — сдавленным голосом сказал Акива. — И... я тоже хотел... умереть.

— Почему не умер?

Лицо Кару было горячим и влажным, и ей было стыдно. Стыдно за свои слезы и стыдно за то, что она все еще была не способна его убить. Что с ней не так, что даже теперь она не могла отомстить за свой народ?

Акива оперся на руки и с трудом поднялся. Он выглядел изможденным, бледным и больным. Его трясло. Белки его глаз налились кровью, как когда-то давно.

— Это было бы слишком просто, — сказал он. — Я не заслуживаю покоя.

— И я? Неужели я не заслуживаю, наконец-то освободиться от тебя?

Сначала он ничего не сказал, и слова Кару эхом отдавались в тишине. Они были такими уродливыми — обрамленными насмешкой, чтобы скрыть ее страдания; она ненавидела себя за то, что только что сказала. Когда он отвечал, его страдание было неприкрытым:

— Ты заслуживаешь. Я пришел сюда не для того, чтобы мучить тебя...

— Тогда зачем ты пришел? — прокричала она.

Еще до того, как Акива поднялся на ноги, Кару почувствовала, будто она с чем-то борется, но когда он встал, покачиваясь, и ей пришлось сделать шаг в сторону и запрокинуть голову, чтобы взглянуть на него, она поняла, чем это было. Вся его сущность — охват и контур его груди, форма его лба, которые она пробегала своими пальцами столько раз, и его глаза — прежде всего его глаза, его глаза. Столкнувшись с его реальностью, его близостью, Кару поняла, что борется с его отношением к ней — с хорошо знакомым чувством важности, которое было своего рода глубочайшим признанием.