Дни Крови и Звездного Света - Лэйни Тейлор

— Тогда зачем ты пришел? — прокричала она.

Еще до того, как Акива поднялся на ноги, Кару почувствовала, будто она с чем-то борется, но когда он встал, покачиваясь, и ей пришлось сделать шаг в сторону и запрокинуть голову, чтобы взглянуть на него, она поняла, чем это было. Вся его сущность — охват и контур его груди, форма его лба, которые она пробегала своими пальцами столько раз, и его глаза — прежде всего его глаза, его глаза. Столкнувшись с его реальностью, его близостью, Кару поняла, что борется с его отношением к ней — с хорошо знакомым чувством важности, которое было своего рода глубочайшим признанием.

Это был все тот же Акива, и признание его случилось еще тогда, когда он был чужим, в тот день в Баллфинче, когда она впервые взглянула на него. Вот почему она сделала столь удивительный для себя поступок — спасла врагу жизнь. Она признала его тогда своим в танце в Лораменди, даже, когда на нем была маска, и снова в переулке в Марракеше, где он вновь оказался, преследуя свои намерения и цели, незнакомцем.

За исключением того, что он не был им.

Акива никогда не был посторонним. Никогда не был чужим. И в этом-то заключалась проблема. Между ними появилось, так называемое, эхо прошлого и там, в пустом сердце Кару, где должны были жить только враждебность и горечь, откуда-то появилась... тоска. Но тут же появилась ярость и растоптала ее. Глупое сердце! Как бы ей хотелось вырвать его.

Почему же она до сих пор не может возненавидеть его?

И когда их глаза встретились, вот, что увидел Акива: не тоску, нет, а неожиданную вспышку неистовства и ненависти. Он заблуждался, приняв это за ненависть к себе, и был раздавлен. Он резко отвел взгляд, только сейчас осознавая (дурак), что у него еще оставалась надежда. На что? Не то, чтобы он надеялся, что Кару обрадуется, увидев его (не настолько же он был идиотом), но может быть намек, мимолетная вспышка, что в ней осталось еще хоть что-то, кроме ненависти.

Но эта надежда исчезла, оставив его опустошенным, и когда у него появился голос, чтобы ответить на ее вопрос, он звучал пустым. Скрипучим и сухим.

— Я пришел найти нового воскресителя. Я не знал, что это... ты.

— Удивлен? — спросила Кару. Ее голос был наполнен ненавистью, как и ее взгляд, и разве мог он винить ее за это?

Удивлен?!

— Да, — ответил он, хотя это не то слово, которое он бы использовал, для описания своих чувств. Он был чрезвычайно разочарован. — Можно сказать и так.

Девушка подняла голову, в свойственной ей манере, наподобие птички, и сердце Акивы больно кольнуло. Она увидела это и все поняла. Кару сказала:

— Гадаешь, почему я тебе никогда не рассказывала об этом?

Он покачал головой, отвергая это, но так и было. Она никогда ему об этом не рассказывала. В панихидной роще в тот месяц, который был самым радостным за всю акивину жизнь, во время всех тех разговоров о мире и надежде, со всей их любовью и жаждой открытий и их намерениями, такими грандиозными (они собирались изобрести новую жизнь), Мадригал ни разу не обмолвилась о воскрешении. Великую тайну химер выдал Белый Волк между ударами плетей, злорадствуя в тюрьме Лораменди.

Акива ничего не скрывал от нее. Он хотел, чтобы она знала его, истинно и всецело, начиная от его ужасающего количества чернильных меток, вытатуированных на костяшках пальцев, и заканчивая страданиями от его самых ранних воспоминаний, и чтобы она любила его за то, каким он был, все эти годы он верил, что она его любила. Так что же означает тот факт, что она хранила от него такой секрет? Быть может, она прямиком после своей работы по воскрешению попадала в его объятия и даже не обмолвилась об этом ни единым словом.

— Я скажу тебе почему, — сказала Кару. Ее слова были острыми, словно нож, который она будто втыкала ему меж ребер. — Я никогда тебе не доверяла.

Акива кивнул; он не мог смотреть на нее. То, что было пустотой, теперь заполнилось отвращением и тошнотой, такими сильными, будто воскресшие окружили его со всех сторон, удерживая Акиву своими хамзасами.

— Итак, ты собираешься убить меня? — спросила она. — Вот зачем ты явился, не так ли? Чтобы убить еще одного воскресителя?

Акива резко вскинул голову.

— Что?! Нет. Кару. — Как она вообще могла спрашивать о таком? — У тебя нет причин этому верить, — сказал он, — но я покончил с убийством химер.

— Когда-то ты мне уже говорил об этом.

— И тогда это было правдой, — сказал он, — и сейчас.

После Баллфинча он прекратил убивать химер.

А после ее смерти, он снова начал.

Он не удержался и развернул руки, пытаясь спрятать их, скрыть доказательства, вытатуированные на них. Он хотел сказать ей, что все, что он сделал, он сделал лишь потому, что был сломлен, потому что он видел ее смерть, которая разрушила его. Но начни он что-либо говорить, получилось бы, что он пытался свалить вину на кого угодно, только бы не винить себя. Невозможно было говорить о том, что он сделал и преуменьшить, как-то умалить, свои действия. Даже думая об этом, он снова и снова возвращался к масштабам своей вины и не находил слов. Признания и извинения были хуже, чем ничего — они были оскорблением; объяснение было невозможным. Но он должен был что-то сказать.

Я потерял свою душу.

— Я потерял нашу мечту. Месть затмила все. Я едва ли помнил, как проходили недели и месяцы, после... — «После того, как я стал свидетелем твоей смерти, и часть меня, тоже умерла вместе с тобой». — Я не смогу ответить за то, что сделал, не говоря уже о том, чтобы искупить это. Я бы вернул все на круги своя, если бы мог. Я бы хотел умереть вместо каждой погибшей химеры. Я бы сделал все, что угодно. Я сделаю что угодно, я все сделаю, и я знаю... Я знаю, что этого никогда не будет достаточно...

— Нет, не будет. Никогда, потому что их не стало...

— Знаю. Я не ищу прощения. Но они все еще живы, чтобы суметь выжить, и у них есть выбор. Кару, будет ли у химер будущее или нет, зависит то того, что мы сделаем сейчас.

— Мы? — недоверчиво переспросила Кару. — Что это еще за «мы»?

— Я, — поспешил уточнить он. Он знал, что нет никакого «мы» и вряд ли они двое им когда-нибудь станут. — И среди серафимов могут найтись те, кто устал, и кто хочет жить, и не хочет умирать.

— У них есть жизнь. В отличие от моего народа.

Акива думал о последних словах Бримстоуна — «Это — жизнь, которая развивается и ширится, чтобы заполнить миры» — но, разумеется, откуда Кару могла знать об этом. Ему хотелось рассказать ей о том, что же сказал Бримстоун. Он подумал, что ей хотелось бы знать, но, если именно он скажет ей, не будет ли это выглядеть насмешкой?

— Это не та жизнь, которой стоит жить, — сказал он. — Эта жизнь не стоит того, чтобы оставлять ее в наследство детям.