Полное собрание рассказов - Ивлин Во

С годами я стал осторожней. Между мной и моими друзьями было мало любви и почти никакого доверия. Более того, мы просто наскучили друг другу — каждый знал другого настолько хорошо, что это превратило наши отношения в своего рода игру, и играли мы в нее без особого энтузиазма. Все мы время от времени отрезали расходящиеся в разные стороны пути и обосновывались на новом месте, однако всегда при этом возвращались на старую базу за припасами и обменивались байками об увиденном. Именно это я называю дружбой в возрасте (тридцати трех)[91] лет, и Люси, обнаружив, что (к ней) не подготовлена, особенно с людьми моего плана, пришла в замешательство. Вот причина, по какой поначалу я принял это за проявление некоего самодовольства. Отсутствие в ней робости не позволяло нам сблизиться. Ей были чужды приемы атаки и обороны, предательства и саморазоблачения, укоренившиеся в нашем кругу. Ее смущало все за исключением абсолютной близости в отношениях, а потому в поведении своем она полагалась на хорошее воспитание — эту броню из добродетелей и приличий, приобретенную еще в школе, и старалась как могла жить независимо — в своем понимании, разумеется. Так китайские интеллигенты старой школы могут вести бесконечные светские, традиционно принятые беседы и витать в это время мыслями в отдаленных абстрактных сферах абсолютной и недостижимой красоты.

Но и это еще не все. Она была одинока. Особенно когда беременность отторгла ее от Роджера. Несколько месяцев в ее жизни не было секса, а именно в нем крылись корни ее любви к Роджеру; теперь же они оставались глубоко в земле — часть дерева с облетевшей к зиме листвой. Поэтому она искала дружбы и, думая, что я был добр к Джулии, выбрала меня. Сыграло свою роль и то, что я соответствовал ее школьным представлениям о хорошем друге. Думаю, что правильно истолковал изменения в ее поведении. Про себя она уже решила, что я должен стать другом (проявлялось сближение в разговорах о моем доме — на протяжении нескольких недель то стало главной связующей нас нитью). Вместе мы перебирали горы риелторских объявлений; несколько раз предпринимали длительные поездки в поисках подходящего дома за городом. (В одну из таких поездок пришлось даже переночевать у каких-то ее родственников.) Мы говорили обо всем, кроме политики. (Нежелание это было обоюдным; для меня то был пройденный этап — я покончил с этими бесплодными размышлениями еще в возрасте семнадцати лет, — она же, как мне кажется, считала свои политические убеждения одной из главных причин замужества. Я знал множество коммунистов, ни одного из которых не трогало ничто хотя бы отдаленно напоминающее сострадание.) Для Люси (коммунизм)[92] был привлекателен вдвойне. Отчасти благодаря этим взглядам ей удалось порвать с жизнью в Олдершоте и на Пойнт-стрит и освободиться от чувства ответственности за свое личное состояние. Деньги, ее деньги, были для нее крайне важны. Если б она осталась жить среди богачей, все пошло бы иначе — она сочла бы нормальным ощущение, что обеспечена до конца своих дней тем, что было заработано тяжким трудом других людей, но при этом считала бы состояние свое недостаточным. Однако воспитывалась она среди людей куда более бедных, что помогло ощутить свою необычность и отдельность. Когда пришло время выходов в свет, на танцы, тетя предупреждала об опасности встречи с молодыми людьми — охотниками за чужими состояниями. И действительно, почти все молодые люди, с которыми она тогда общалась, а также их матери, считали пятьдесят восемь тысяч фунтов желанным призом. «Иногда по тому, как говорит девушка, — как-то заметил Бэзил, — можно подумать, что она наследница Вулворта».[93] Сущая правда. Люси не считала себя чрезмерно богатой и ответственности не чувствовала. Одно из преимуществ брака с Роджером она видела в том, что деньги свои сможет употребить на спасение какого-нибудь гения от литературного рабства, и куда больше опасалась неправильно использовать эти деньги, нежели просто потерять. Потом пришло убеждение, что все частные состояния, в том числе и ее, будут вскоре уничтожены, все люди станут равны, и эта мысль приводила ее в восторг. Мало того, перемена во взглядах совпала с влюбленностью. Они с Роджером вместе ходили на митинги, вместе изучали и конспектировали труды по марксистской философии. Ее вера, как у христиан, сыграла огромную роль в их браке, а потому, зная, что я в этом плане враждебно настроен, она просто изолировала меня от этих своих убеждений (высмеивая их, когда оставалась наедине со мной. Такой способ зашиты она переняла от Роджера и его друзей).

Роджеру было удобно всегда иметь меня под рукой. По натуре своей он не был человеком домашним (через несколько месяцев после этой авантюры, вступления в брак, неизбежно должен был наступить спад). Ему, в отличие от многих других мужей, вовсе не претила беременность жены, — точно он в конце сезона приобрел гунтера и тут же запер его на конюшне. Он знал, что друзья-знатоки восхитились бы идеальными формами под грубой попоной, выведи он лошадь во двор, но предпочел показывать блистательное приобретение в стойле. К тому же летом у него полно дел; гунтеру придется дождаться осени. По крайней мере то был один из аспектов его видения ситуации, но аналогия явно не полная. Приобрели и вывели пастись на травку скорее его самого, и он это отчетливо понимал. Роджера стреножили, не давали пуститься вскачь, что требовалось от него по давно укоренившейся традиции, рассматривавшей сексуальные взаимоотношения лишь в терминах обладания и использования. А тут всплыл и новый факт: беременность, — то есть обладание стало обоюдным, и планы его рушились на глазах, вследствие чего он стал беспокоен, уже не контролировал ситуацию; просто прожить день стало делом обременительным, так что его вполне устраивала все растущая моя привязанность к его семейству. К тому же она служила подтверждением ценности Люси, а заодно помогала сбагрить ее с рук. И вот однажды утром, позвонив по укоренившейся традиции на Виктория-сквер, я услышал голосок Люси. Она еще не вставала, валялась в постели, обложенная со всех сторон журналами, письмами и маникюрными принадлежностями, и приветствовала меня сообщением:

— А Роджер пишет.

Она лежит на сбившихся простынях в стеганом халатике — одна рука обнажена до локтя, широкий рукав спадает вниз и помогает разглядеть самые нежные местечки у запястья и на сгибе локтя, другая тонет где-то в теплой глубине постели, и бледная ее кожа выделяется на мертвенно-белом фоне постельного белья; лежит и улыбается, уверенно так, по-утреннему. Так я приветствовал ее по утрам бессчетное количество раз, и всегда с искренней радостью, но в то утро настал конец исследованиям и открытиям, возникла определенность, которой в глубине души я страшился, — ее красота пронзала комнату точно звон колоколов. И я стоял, потрясенный, точно находился в саду у Сомерсет-Хауса — под ногами коротко подстриженный плотный газон блистает каплями росы, а из-за стен серой церковной башни целое буйство нежнейших звуков возносится к небесам.

— Бедняга, — заметил я. — И о чем же он пишет?

— Это моя вина, — ответила она. — Детектив. — А затем принялась объяснять, что, поскольку я много говорил о своих книгах, пришлось их прочесть. — И вы были правы: это действительно произведения искусства. Я даже не ожидала. — И вот она рассказала об этом Роджеру, а потом вдруг он и заявил: «О Господи, еще одна Джулия!» А потом рассказал ей, что на протяжении нескольких лет в голове у него вертится один совершенно замечательный сюжетец и что пора бы облечь его в слова.

— Он очень хорошо пишет, — заметил я. — Роджер может написать что угодно.

— Да.

Но пока она говорила мне все это, а я отвечал, думать мог только о новой красоте Люси. Я знал, что красота этого рода становится очевидна вовсе не из-за выгодного освещения, какой-нибудь удачной прически или здорового восьмичасового сна, нет, срабатывает некий внутренний секрет. И я понимал: этим утром секрет неизбежно должен стать поводом для ревности Роджера. Словом, настала новая стадия влюбленности в Люси, тем временем сама она с каждой неделей становилась все толще, медлительней и все менее пригодной для любовных утех, так что я воспринимал радость общения с ней без задней мысли. (Позже, вспоминая эти странные недели, я видел себя и Люси)[94] персонажами полной интриг комедии Ренессанса, где героиня следует за героем в мужском наряде, увлечена им неосознанно, и оба усердно изображают грубоватую мужскую дружбу.

За эти несколько недель мы с Люси в совершенстве овладели жаргоном агентов по продаже недвижимости. (Мы знали, что «солидная постройка» на деле означает «рухлядь»; «необходимость полной модернизации» — «руины»; что «плодородные земли» есть не что иное, как «каменистая заброшенная почва» или «непролазные заросли сорняков»; все это было из области юмора, публикуемого в «Панч». Мы узнали еще кое-что, более важное, научились читать между строк; поняли, что ничего нельзя принимать на веру, и если агент не удосужился, к примеру, описать лестницу, значит, ее скорее всего нет. Бэзил пытался объяснить, насколько практичнее приобретать особняк; по-настоящему большие дома, говорил он, продаются ради сохранения деревьев в парке; он даже разработал схему, довольно туманную, согласно которой я должен был создать частную компанию для разработки тысячи акров земли, целой мили рыболовных угодий, построить там замок и две дополнительные резиденции, нечто напоминающее «Камерленд», а затем через систему залогов, повторной сдачи в аренду, мифических выплат совету директоров и деклараций о потере доходов заселить замок, как он выражался, «бесплатно»; где-то в этих маневрах с законодательством Бэзил видел для себя доходную лазейку и претендовал на роль человека, контролирующего прибыли поместья. Роджер разработал целую серию «безрассудств», связанных с бесхозными домами, и почему-то вообразил, что мой долг заключается в спасении нации таким вот образом. Другие друзья спрашивали, почему бы мне не обосноваться в Португалии, где, по их словам, иезуитские монастыри в стиле мануэлино[95] можно было прикупить за сущие гроши). Но я точно представлял, чего именно хочу. Во-первых, дом не будет стоить слишком дорого, если все дизайнеры и водопроводчики уберутся оттуда, а юристам будет заплачено за оформление передачи недвижимости. Тогда его стоимость должна составлять чуть больше трех тысяч фунтов. Во-вторых, он должен располагаться в сельской местности, предпочтительно в пяти милях от какого-нибудь старинного городка с рынком. В-третьих, дому должно быть не меньше ста лет, и он должен быть именно домом, не важно каким, пусть запушенным, я предпочту такой любому самому роскошному современному коттеджу; в нем должен быть подвал, две лестницы, высокие потолки, в гостиной непременно камин с мраморной доской, у входной двери место, где может развернуться машина, на заднем дворе — каретный сарай и конюшни. Дверь в кухне должна открываться в сад; неплохо, если есть место для выгула лошадей и одно-два высоких мощных дерева. Все это выглядело, на мой взгляд, минимальными требованиями к стандартным реквизитам пристойности жилища, на которые я и нацелился, — нечто среднее между обителью сквайра и вышедшего в отставку адмирала. Люси испытывала чисто женское пристрастие к солнцу и марксистской вере в превосходство и красоту строений из бетона и стали. Более того, она испытывала отвращение и страх — порождение длительных ассоциативных процессов — к городской буржуазии; я же стремился подчеркнуть свою принадлежность именно к этому кругу. Своему пристрастию я нашел объяснение, называл его галльским; французские писатели, говорил я друзьям, равно как и их английские коллеги девятнадцатого века, черпали невиданную мощь и силу в принадлежности к среднему классу; лучшие из них жили в просторных белых домах, делали сбережения, обедали с мэрами городов, а после кончины глаза им закрывали преданные и отталкивающе некрасивые экономки. Английские и американские писатели расточали энергию в попытках стать модными, или войти в круг богемы, или же, что еще хуже, найти некий промежуточный вариант. Эта тема пользовалась особым успехом у мистера Бенвела — через неделю или две после моих откровений он вдруг нанес смертельные оскорбления нескольким своим авторам, призвав их срочно присоединиться к среднему классу, — на Люси же мои рассуждения не произвели впечатления. Она назвала объект моих поисков просто смешным, что не помешало ей присоединиться ко мне из чисто спортивного интереса, — так охотник преследует и убивает лису вовсе не потому, что добыча пойдет ему в пишу.