Книга Предтеч - Александр Шуваев

После чего обменялась с хозяином несколькими фразами.

-Так переводи же!!!

-Я сказала, - спокойно начала она, - что привела ничтожество, вовсе не дорожащее своей жизнью. Сказала, что жизнь твою купила, а теперь хочу тебя, безымянного, продать ему, Юлингу Обу, чтобы он поступил с тобой по своему усмотрению, а в жизни твоей и смерти был бы волен. Он ответил, что уже стар и во всякой ветоши не нуждается во всяком случае...

Старик, по-прежнему почти не моргая, посмотрел ему в глаза, а затем, обнажив в кривой ухмылке сплошные, длинные, желтые зубы, обронил еще несколько слов.

-Говорит, что взял бы тебя даром, но только при условии, что о тебе не нужно будет заботиться... Больше я не буду переводить, начинается торг и всяческие разговоры о цене.

И впрямь, - они проговорили несколько минут так, как будто его здесь и вовсе не было, либо же напрочь забыв о его существовании, а он тоской вдруг осознанной непоправимой беды оглядывал окружающий его безысходный, унылый, навсегда грядущий ему ад. Наконец, Елена снова обратилась к нему:

-Все решено. Мы договорились и ты остаешься. Прощай!

-Подожди! Тут вообще есть еще люди?

-Понятия не имею, - она равнодушно пожала плечами, - знаю только, что бывают на этой Земле... Не поминай лихом, а впрочем - как хочешь...

Она повернулась и пошла, а ставший отныне Безымянным снова крикнул отчаянно, ни на что особенно не надеясь:

-Да подожди же ты!!!

Но она так больше и не обернулась, неуклонно поднимаясь на самую высокую точку обрыва над ручьем, покрутила головой, словно пытаясь сориентироваться, а потом медленно, с напряжением вытянула руки вперед ладонями вниз. По контуру ее тела, отчетливо видного на фоне жемчужно-серого неба, исподволь разгорелась радужная кайма, а потом и весь силуэт ее уподобился сгустку трепещущего радужного пламени, форма его исказилась, а потом многоцветный лоскут скользнул в сторону-вверх и исчез. Юлинг из Обов поднялся и неторопливо подошел к нему вплотную, взял ее за подбородок, страшно взглянул в глаза, медленно, с трудом подбирая слова, проговорил:

-Ты не нужен мне и даром, бесплатно. И совсем... никак за плату. Я не хотеть только отказывать Птицам. Идь! Безымянный шел, и казалось ему, что весь мир вокруг него смыкается наподобие исполинской чаши, а он бредет по дну ее, всей душой ощущая вокруг бесконечное безлюдье всего этого простора и поверил в него. Он на дне, на самом дне, кругом истраченные старостью скалы и пыльные плоскогорья, в которых не живет никто, даже ветер, плоское небо и единственный на всю планету, страшный старик в серой хламиде. Все, совершено все вокруг со страшной силой давило на него, грозя раздавить совсем. Но, может быть, - наоборот? В здешних местах легче было растаять, растечься в стороны по безмерной, мертвой безлюдности бывшего мира, взорваться от отсутствия людей, как глубоководная рыба взрывается от отсутствия привычного давления. Когда он вернулся в хижину, его там ждал скудный ужин: горсточка каши из лишайника, разболтанного в сырой воде. Впрочем, справедливости ради надо сказать, что хозяин его съел ровно столько же.

7.Первое включение. Иона, Таммуз, а также Осирис

А после того, как он, измученный и ошеломленный, уснул прямо на сухом мху близь очага, утро для него не наступило. Не в силах проснуться, он долго ворочался на камнях, но когда проснулся-таки, выяснилось, что глаза отныне совершенно бесполезны для Безымянного. Тело его лежало на грубозернистой, мелкоизломанной наклонной поверхности в абсолютной темноте. Он шевельнулся, мелкие камешки больно впились в его тело, покатились под ним, а сам он медленно сполз под невидимый уклон. Ни с чем не сравнимый, дикий ужас захолодил сердце и чуть не убил его, когда, извиваясь гигантским червем и срывая ногти, он полз по невидимому тоннелю вверх и все время натыкался на колючие, словно каменноугольный шлак, непроглядные стены. И испытал странное облегчение, когда устроился на некотором подобии выпуклой каменной балки, такой же полуметровой полоске острозубого камня между двумя провалами неизвестной глубины. "Зачем?" - выло и визжало все в его душе: "За что?" Почему не просто смерть и мертвый покой, почему этот дикий, безысходный ужас? Или, - мысль эта захолонула все его существо жутью внезапного черного озарения, - никакого мертвого покоя вовсе нет, и это, именно это ждало его после смерти и дождалось? Тогда и впрямь земное житье наше - лишь смутный сон. Он попробовал вспомнить бывшее совсем недавно и вдруг не поверил себе, что все это действительно происходило с ним, а не приснилось. Приснилось - не приснилось, какая разница? Ушло, и теперь реальны лишь тьма, бреши и пропасти со всех сторон, да клыкастая твердость камня. Благо было не так уж холодно, скорее - прохладно. И потянулось время, бесконечное, тягучее, несуществующее время первобытного мрака, бывшего до рождения вселенной. Он лежал на узких перемычках или на карнизах над невидимыми и непредставимыми безднами или проползал по узким, извилистым трещинам, где было самое страшное - ощутить вдруг, что тебе просто некуда вдохнуть, потому что воздуху нет места в стиснутой камнем груди. Было все равно, - куда двигаться и двигаться ли вообще; вполне возможно, - он вообще оставался бы на одном месте, если бы эти темные соты не обладали бы своим собственным характером. Перемычки вдруг трескались, медленно проседая под его телом, и он судорожно убирался с опасного места, и это было одной из причин того, что колени и локти его почти сразу же превратились в сплошную рану, так же как одежда - в клочья. Несколько раз он оказывался в глубоких воронках, дно которых было изборождено острейшими зазубренными каменными гребнями и завалено ножеобразными осколками. Воронки эти по форме очень приблизительно напоминали узкий конус и казались вовсе безвыходными, когда, в поисках выхода он, извиваясь червем, слепо ползал по этим адским застенкам, и время тогда вообще переставало идти. А не искать было нельзя, потому что каменные клыки не давали ни лечь, ни сесть, ни вообще как-нибудь устроиться. А когда он, поначалу, пытался вставать, все в этой тьме казалось кренящимся, голова кружилась, а ноги - подкашивались. Тогда Безымянный с размаху падал на хищный пол. И все-таки в этих случаях он находил выход: раз - отлого ведущий куда-то вниз, а раз - дико изломанную, как зигзаг бешеной молнии, узкую трещину, что почти вертикально вела наверх. Сил не было, им неоткуда было взяться, но он все равно лез на бешенстве и отчаянии, заклиниваясь локтями, пальцами, ступнями, ребрами, лез все вверх и вверх, хрипел самые страшные ругательства, которые только знал и враз приходящие на ум. Тогда, помнится, обычная каменная перемычка, - в полметра шириной, кривая, с тупым продольным углом посередине и бог знает с чем по обе стороны, показалась ему почти что раем. И все-таки не "волчьи ямы" и, тем более, не трещины были самым страшным. Страшнее страшного, страшнее смерти и сильнее страха жить здесь оказалась жажда. Сначала во рту пересохло, потом начало казаться, будто в глотку ему забита сухая грязная тряпка, горсть раскаленного песка омерзительного вкуса. Затем вкус ушел, зато появился сухой, безотвязный, неукротимый кашель, и он как-то сразу принял его за приговор. Он перестал дышать, запретил сердцу биться на время достаточное, чтобы в бесконечной дали услыхать бог его знает сколько раз отраженные, изломанные ропот и журчанье воды. Вверх-вниз, налево-направо, вдоль по диким уклонам, по дну ям, напоминающих пыточные приспособления, по узким балкам и карнизам. А очень часто - назад, когда все усилия найти выход из тупика ни к чему не вели. Когда оказавшаяся впереди рука вдруг проваливалась в пустоту. Когда под тончайший, на грани слышимости скрип, надежная вроде бы жила предательской породы с коварством и плавностью хищной кошки, крадущейся в ночи, начинала плавно проседать под его телом, и приходилось стремглав пятиться назад, а один раз он даже вскочил и побежал, - это здесь, в каменных сотах, где каждый шаг его запросто мог стать последним, - и со смертным холодом, пробежавшим вдоль спины, услыхал, как долго выли осколки камня, прежде чем до слуха его донесся гулкий, дробный грохот их падения на дно пропасти. Последних же своих шагов, точнее, - конвульсий и змеиных изгибов, - перед целью он не помнил и очнулся только на мокром, грубом, остром песке, дотянувшись распухшим, терку напоминающим языком до ледяной воды, кипящей пузырьками какого-то лишенного запаха газа. Он пил, пил, пил - не чувствуя вкуса, а только ломоту в зубах и блаженную тяжесть наполняющегося желудка. Устал, пресытившись, и недоумевая, как это пять минут тому назад готов был отдать жизнь за глоток такой простой штуки, как вода? Затем он задремал, но через считанные минуты проснулся, чтобы снова пить, а еще, роскошествуя, размочил засохшую на лице кору из крови с пылью, после чего заснул по-настоящему. И приснился ему необыкновенно-странный, по двум потокам текущий, с каким-то двойным дном сон. Он как будто бы находился в комнате вовсе ему незнакомого, древнего, полуразрушенного дома. Пол здесь провалился, но он сидел в углу, уцелевшем более других, тут сохранилась даже штукатурка на ободранных кирпичных стенах, и синяя побелка - на штукатурке. Почти наполовину провалился и потолок, и там сквозь отсутствующую крышу синело небо, а какое-то дерево просовывало прямо в комнату густые, покрытые широкими темно-зелеными листьями, тонкие ветки, напоминающие, скорее, прутья. Среди листвы факелами горели сиреневые, белые и ярко-алые крупные цветы, а он почему-то сразу же узнал в дереве некий "цветной лимон". Он сидел себе в этой раз рушенной комнате и никуда не торопился, наслаждаясь безмятежным, теплым покоем. И он же лежал в темноте безмерного пустого помещения с закрытыми глазами, не в силах пошевелиться и слыша торопливый топот множества ног и уверенную, разбойную суету вокруг себя. И знал при этом где-то на третьем дне, что нет на самом деле никакого топота с суетой.