Мираж - Эльза Вернер

Она была ослепительно хороша в эту минуту, стоя под люстрой. Свет свечей играл в тяжелых матовых складках желтого атласного платья и сверкал в драгоценных камнях на шее и руках Зинаиды. Прелестная головка была гордо поднята, губы улыбались, темные глаза сияли; она вся казалась сотканной из света и блеска. Но взгляд Эрвальда приобрел теперь проницательность; он видел, как нервно подергивались эти губы, как лихорадочно блестели эти глаза, как неестественна была эта живость, в которой проскальзывало что-то судорожное. Да, морфий делал свое дело, но сколько времени это могло еще продолжаться?

Начали прощаться последние гости, в том числе Верден и барон. Им не удалось раньше подцепить африканскую знаменитость, и они решили теперь наверстать упущенное.

— Нам по дороге, господин Эрвальд! — сказал Верден. — Мы идем мимо виллы Бертрама и, если вы позволите…

— Господин Эрвальд еще остается у меня, — вмешалась Зинаида. — Не правда ли? Мы хотели поболтать еще о былых временах.

— А! В таком случае извините, — развязно проговорил Верден, обмениваясь с товарищем многозначительным взглядом.

— Очевидно, весьма интимное знакомство! Этому африканцу невероятно везет у миледи, которая обычно относится к окружающим с царственным равнодушием.

Эрвальд поймал этот взгляд, и вся кровь закипела в нем. Он нахмурился и, когда они ушли, сказал со сдержанным гневом:

— Напрасно я остался, миледи!

— Почему? — небрежно спросила Зинаида, утомленно бросаясь в кресло.

Потому что об этом начнут говорить. Боюсь, что это даст повод к сплетне, и завтра же она начнет гулять по всему Кронсбергу.

— Неужели у вас есть время и охота думать о сплетнях? — спросила Зинаида, презрительно пожимая плечами.

— Когда они касаются вас — разумеется.

— А у меня нет! Какое мне дело до того, что говорят или думают обо мне эти нули?

— Однако вы окружаете себя такими нулями.

— Боже мой, надо же иметь свиту, когда являешься в общество! Для того чтобы нести шлейф, они достаточно хороши, когда же надоедят — им просто дают отставку.

— И тогда они мстят ядовитой клеветой. Вам не следовало бы относиться так равнодушно к мнению света, миледи.

— Мнение света! — Зинаида жестко и презрительно рассмеялась. — Неужели вы еще питаете к нему почтение? Я давно покончила с ним. Я достаточно знакома с этой комедией из комедий, которую мы разыгрываем изо дня в день и которая представляет в сущности, мелочную и жалкую шутку. Кто умеет лицемерить и соблюдать так называемые правила приличия, тот может позволять себе все, что угодно, и его все-таки будут уважать и восхвалять; кто же посмеет не притворяться и казаться тем, кем он есть на деле, над тем насмехаются, того осуждают, травят, мучают. Остается одно: наступить ногой на это общество и показать ему, как глубоко презираешь его; тогда оно преклонится перед тобой.

Эрвальд понимал этот взрыв безграничной горечи; он знал, как относилось английское общество к леди Марвуд, которая была почти исключена из круга мужа. Что сталось с нежной, кроткой девушкой с большими мечтательными глазами! Это резануло его по сердцу, как упрек.

— И все-таки вы добровольно живете в этом обществе, которое так глубоко презираете, — сказал он наконец. — И вы губите себя этой жизнью! Бертрам говорил мне сегодня, как он боится за вас.

— Ах, этот доктор — мой тиран! Он успел уже и вам пожаловаться так же, как и Зоннеку! Да, этот милый, веселый человек умеет быть до отчаяния серьезным, когда входит в роль врача. Он безжалостно пугает меня своими мрачными пророчествами.

— И ничего не достигает этим; вы все-таки не следуете его советам.

— Я не могу.

— Миледи!

— Не могу! — взволнованно повторила Зинаида, вскакивая. — Он хочет заставить меня вести жизнь трапписта, а я не выдержу этого. Я ведь пробовала в течение нескольких недель и чуть не сошла с ума. Пойдемте на веранду, здесь удушливо жарко. Мне хочется подышать свежим воздухом.

Она направилась к двери на веранду, обвитую диким виноградом, и, выйдя туда, точно окунулась в чудный, мягкий, прохладный ночной воздух. Рейнгард тоже с наслаждением вздохнул полной грудью.

Перед ними лежал Кронсберг, безмолвный и темный; лишь кое-где в окнах мерцали огоньки. Над темной землей раскинулось великолепное звездное небо. Это было вовсе не то, что тогда, на террасе дома Осмара, когда до них доносились из сада одуряющие ароматы, а вдали слышался уличный шум Каира; здесь было удивительно тихо, серьезно и торжественно. Над долиной громоздились исполинские темные массы гор с белеющими при слабом свете звезд снежными вершинами. Это была северная летняя ночь, спокойная и прекрасная.

Леди Марвуд подошла к балюстраде; Эрвальд остановился в нескольких шагах от нее. В мягком свете, падавшем на веранду из двери, светлая фигура Зинаиды в атласном платье, в драгоценностях и кружевах казалась еще прекраснее, чем раньше, в ярком освещении люстры. Она стояла, полуотвернувшись от Рейнгарда; в течение нескольких минут не было произнесено ни слова. Наконец Эрвальд сказал вполголоса:

— Зинаида, зачем вы играли сегодня эту песню?

Ее имя, а может быть, и тон, которым он произнес его, заставили ее слегка вздрогнуть. Она медленно обернулась и ответила с горькой насмешкой:

— Вы еще помните эту мелодию? Я думала, вы давно забыли ее.

Он подошел и, заглядывая ей в глаза, продолжал, не обратив внимания на насмешку в ее словах:

— Зинаида, я причинил вам тогда горе?..

— Да! — сказала она с суровой прямотой.

— Разве я один был виноват? Вы ведь знаете, кто встал между нами. Ваш отец…

— Моего отца можно было переубедить, и я была готова к этому, но вы не захотели бороться за меня. Вас тянуло на свободу, вдаль, в погоню за счастьем. Что же, нашли вы это безграничное счастье, свою влекущую к себе фата-моргану?

— Нет! — ответил Эрвальд глухо и с усилием.

— Значит, его нет в пустынях и девственных лесах! Я искала его в свете, среди людей, но его нет и там. Утешьтесь, у нас с вами одна судьба.

— Вы сами выбрали свою судьбу, Зинаида… Как вы могли выйти за такого человека, как этот Марвуд?

Она только взглянула на него, но в ее больших, мрачных глазах был ответ — тяжелый упрек, и Рейнгард опустил голову, как виноватый.

Опять наступила долгая пауза. Леди Марвуд выпрямилась гневным, резким движением, точно отталкивая от себя что-то, и сказала с жестким смехом:

— Опять мы погрузились в воспоминания и ударились в сентиментальность! А пора бы, кажется, бросить их; мы оба постарели и стали благоразумны! Кстати, вы до сих пор не сказали, зачем требовали этого разговора. Вы хотите мне что-нибудь сказать?