Мираж - Эльза Вернер

— Ты ведь и сама там была, — шутливо заметил Зоннек. — Правда, ты смотрела на все это глазами ребенка, и за много лет все исчезло из твоей памяти, пока я не пробудил в тебе воспоминаний. Я почти раскаиваюсь, что сделал это; ты только и делаешь, что мечтаешь, и твои мысли, которые по праву должны принадлежать мне, стремятся все туда, вдаль.

— Вдаль! — тихо повторила Эльза, мечтательно глядя в пространство. — Как хорош должен быть огромный Божий мир! Когда ты говоришь о нем, мне хочется перелететь через эти горы, через море, лететь все дальше, дальше, в бесконечную даль, как будто я должна найти там что-то; что именно, я сама не знаю, но это что-то — несомненно, великое, чудесное.

— Как в сказке, — с улыбкой закончил Зоннек. — Точь-в-точь Рейнгард! Тот так же мечтал, когда в первый раз ехал со мной в Африку. Он собирался гнаться за великим, безграничным счастьем. Поймать его он не поймал, но, несмотря на все его фантазерство, из него вышел настоящий практический деятель. Нет, дитя мое, счастье не вдали, и я знаю одного человека, который нашел его здесь, на родине.

— Лотарь!

— Ты не хочешь слышать это? — Ты знаешь этого человека так же хорошо, как я. Когда я вернулся в Европу больным, одиноким, с гнетущим сознанием, что больше не гожусь для дела, я думал, что родина может дать мне только могилу, а она дала мне высшее счастье — тебя, моя Эльза! Да будет она благословенна за это!

От слов Зоннека веяло безграничной нежностью. Молодая женщина ничего не ответила; она наклонилась и поцеловала руку мужа, но он быстро, почти с недовольством отдернул ее.

— Что ты, Эльза!

— Разве нельзя? — простодушно спросила она. — Мне это нравится.

— А меня это конфузит. Руку целуют отцу, а не мужу. Ты делаешь мне больно своим детским почтением; оно постоянно напоминает мне о том, что я хотел бы забыть, а именно, что между нами почти сорок лет разницы, что ты отдала свою молодость человеку, стоящему у порога старости. Может ли он дать тебе счастье?

— Ты такой добрый, — сказала Эльза с горячей благодарностью, — такой добрый, любящий, а я не знала любви с тех пор, как умер мой бедный отец. Ты знаешь, дедушка… Однако мне пора идти к нему.

— Нет еще. Неужели ты не подаришь мне еще хоть полчаса?

— Но ведь мы уже два часа сидим здесь.

Зоннек вынул часы и бросил на них удивленный взгляд.

— В самом деле! Ну, так еще несколько минут.

— Боюсь только, что дедушка ждет, — нерешительно сказала Эльза. — Он сегодня еще раздражительнее, чем всегда. Нам обоим достанется, если я не буду аккуратна.

Лицо Лотаря омрачилось; он подавил вздох.

— Главное, достанется тебе, моя бедняжка! Иной раз кажется, будто он мстит тебе за то, что я вырываю тебя из-под его власти на большую часть дня. И то тяжело, что ты еще делаешь, но уж от этого я не могу тебя избавить. Зато, когда его усталые глаза сомкнутся навеки на облегчение и ему, и нам, я увезу тебя в свой собственный дом, и тогда моя любовь вознаградит тебя за все, что тебе еще придется здесь перенести, моя Эльза, моя любимая, дорогая жена!

Он притянул к себе молодую женщину и поцеловал в лоб. В его ласке было столько трогательной нежности, что она победила даже робкую сдержанность Эльзы, и последняя тихонько прислонилась головой к его груди. Но вдруг по ее телу пробежала дрожь, и она почти испуганным движением крепко прижалась к мужу. Он посмотрел на нее с удивлением.

— Что такое? Что с тобой?

— Ничего. Я только… Пора к дедушке.

— Это правда. Иди! — Лотарь выпустил жену из объятий и встал. Вслед за тем он поднял глаза, и у него вырвалось восклицание удивления. — Рейнгард, ты? Что же ты стоишь вдали и молчишь, точно чужой?

Действительно, из-за елей вышел Эрвальд; вероятно, он стоял там уже несколько минут. Теперь он медленно подошел говоря:

— Я не хотел мешать. Здравствуй, Лотарь! У меня к вам несколько строк от леди Марвуд, я сейчас от нее.

Он пожал руку другу и передал молодой женщине записку; она взяла ее, проговорив несколько слов благодарности, и торопливо прибавила:

— Извините меня, господин Эрвальд. Я только что собиралась идти к дедушке. Ему сегодня особенно нехорошо, я не должна заставлять его ждать.

Она пошла к дому; Зоннек проводил ее счастливым взглядом.

— Профессору хуже? — спросил Рейнгард вполголоса.

— Нет, в общем он все в том же состоянии, только силы покидают его и настроение делается все нестерпимее для окружающих. Что у тебя нового?

— Не особенно много. Получил письмо из Берлина; там желали бы возобновить со мной переговоры и теперь, когда уже поздно, потому что я связан с другими, признают за мной самостоятельность, которой я требовал.

— Значит, поняли, кого потеряли в твоем лице. Я советовал тебе подождать, но ты вспыхнул, как только герцог задумал снарядить экспедицию, намереваясь взять на себя все руководство.

— И нисколько не раскаиваюсь. Я не гожусь для службы в колониях, по крайней мере, пока. Я еще хочу насладиться свободой, почувствовать себя полновластным руководителем своего отряда; мне опять нужна борьба с опасностями, с враждебными силами, которые я уже столько раз побеждал. Ты не можешь себе представить, Лотарь, до какой степени это необходимо мне именно теперь.

— Все еще не перебесился? — спросил Зоннек, слегка качая головой. — Впрочем, служба в колониях от тебя не уйдет. Когда ты едешь?

— Через месяц, раньше нельзя. Но я с удовольствием поехал бы завтра же.

В его словах слышалось крайнее нетерпение. Он почти свалился на стул и окинул взглядом стол с бумагами.

— А! Начатая рукопись. Ты уже принялся за сочинение?

— Это только вступление; за само сочинение я примусь не раньше зимы; надо еще привести в порядок весь мой богатый материал, а на это потребуются месяцы.

— Кропотливая работа! У меня не хватило бы терпения.

— Для меня она не будет кропотливой, — сказал Лотарь улыбаясь. — Эльза вызвалась быть моим секретарем и выказывает такое рвение и интерес, каких я никак не ожидал. Да, Рейнгард, в данном случае ты оказался прозорливее меня; ты еще три месяца назад утверждал, что она должна проснуться. Ты был прав. И какое наслаждение видеть это пробуждение, освобождение от оков тиранического воспитания, расцвет новой жизни! Я часто удивляюсь этому как чуду.

Эрвальд взял со стола один из дневников и начал перелистывать его, потом медленно спросил, не подымая глаз:

— Ты очень счастлив, Лотарь?

— Ты серьезно спрашиваешь? Иной раз мне кажется, что я должен быть благодарен тени, которую бросают на нас болезнь и озлобленность Гельмрейха; я знаю древнюю поговорку и боюсь богов, когда они чересчур милостивы ко мне, а они дали мне слишком много, вернее сказать — все!