Мираж - Эльза Вернер

— Напротив, это меня интересует.

— В самом деле?

Глаза Рейнгарда вспыхнули, встретившись с ее взглядом; она потупилась и тихо прибавила:

— Ведь вы — ближайший друг Лотаря.

— Ах, да! Ради Лотаря! — Он опять говорил холодным, насмешливым тоном. — Ну-с, эту историю недолго рассказать. Ее героем был вспыльчивый, своевольный мальчик, не желавший признавать узду. Когда растешь на полной свободе, как рос я, у отца, обожающего единственного сына, и матери, слабой и нежной, то не вырастешь кротким, а у меня и расположения к кротости не было ни малейшего; зато как я был счастлив в то золотое время детства! Когда мне было двенадцать лет, мой отец умер, и я попал под ферулу[8] почтеннейшего опекуна, родственника, жившего в Кронсберге; скоро вслед за тем к правам опекуна он присоединил еще и другие: моя мать вышла за него замуж, и он стал моим отчимом. Он вбил себе в голову, что меня нужно «обуздать», и, разумеется, пошли распри без конца.

Эльза слушала, опустив голову на руки. Это так удивительно походило на ее собственное детство. И она выросла в атмосфере любви, а потом попала «под ферулу» старика, погубившего всю ее юность бездушной строгостью и суровостью. Значит, то же самое уже происходило однажды в Бурггейме, только исход был другой.

— Мы с отчимом с самого начала объявили друг другу открытую войну, — продолжал Эрвальд. — Перемирие наступало лишь тогда, когда меня не было дома, потому что я не поддавался обузданию. У моей матери никогда не было собственной воли, она была совершенно под влиянием второго мужа; она тоже считала меня испорченным, чуть не погибшим мальчишкой. Человек, занявший место моего отца, отнял у меня и ее любовь. Когда я вернулся из университета, произошла катастрофа. Я чувствовал, что не гожусь для карьеры юриста, копающегося в пыльных документах, и объявил, что хочу отправиться в море; меня тянуло на простор. Тут произошла ужасная сцена. Мне был двадцать один год, а со мной обращались, как с капризным мальчишкой; меня бранили, мне грозили, и, наконец, отчим забылся до такой степени, что поднял на меня руку. Этого я не снес и сбил его с ног. Как это случилось — не знаю; я опомнился лишь тогда, когда он уже лежал в крови на полу, а мать, кинувшаяся к нему, бросила мне в лицо, что я несчастье, зло ее жизни. С этим напутственным благословением я получил свободу отправиться на все четыре стороны, и, когда сходил с тех старых ступеней, я знал, каково бывает на душе убийцы.

— Он… умер? — спросила Эльза, тяжело дыша.

— Нет, от этого судьба милостиво избавила меня; отчим отделался тем, что пролежал несколько недель в постели. Я получал о нем известия окольными путями, и когда узнал, что он останется жив, то опять почувствовал себя в своем праве, и ко мне вернулись прежняя сила и мужество. Это было все, чем я мог теперь располагать, но этого было достаточно.

Эльза посмотрела на энергичное лицо рассказчика; каждая черта в нем говорила о железной силе воли.

— Года три после этого мне жилось очень плохо, — снова заговорил Рейнгард. — Я должен был бороться за существование и боролся, но чувствовал, что почва постепенно ускользает у меня из-под ног в этой беспорядочной жизни, что водоворот захватывает меня и грозит втянуть вглубь. Может быть, я и пошел бы на дно, если бы судьба не послала мне Лотаря; он протянул мне руку помощи, вырвал меня из этой жизни и поставил рядом с собой. В первые годы он был мне другом, отцом, учителем, был для меня всем. Если я стал человеком, если достиг чего-нибудь, то благодаря одному ему.

Эти слова дышали глубоким, правдивым чувством, но лицо Рейнгарда было мрачным, а взгляд, мельком брошенный им при этом на жену друга, странно угрюмым. Он встал и близко подошел к Эльзе.

— Теперь вы — его жена, — сказал он голосом, в котором слышалась дрожь, несмотря на старание овладеть им. — Сделайте же его счастливым; он стоит этого и любит вас больше всего на свете.

— Я знаю…

Эльза замолчала, не договорив; она опять встретилась с загадочным взглядом, который точно приковывал к себе ее взор таинственной, непреодолимой силой, тем взглядом, который впервые пробудил ее от долгого сна. Муж не знал, когда началось это пробуждение; это было на уединенном горном лугу, когда вокруг волновалось серое море тумана, из которого потом выступил светлый мир, сказочное царство фата-морганы, сулившее великое, беспредельное счастье.

— Эльза! — раздался вдруг резкий, сиплый голос.

Молодая женщина вздрогнула, а Рейнгард быстро выпрямился.

Это пронзительный оклик донесся из комнаты Гельмрейха. Его кресло подкатили к открытому окну, чтобы дать ему подышать теплым летним воздухом и посмотреть в сад; сидя у окна, он не сводил глаз с двух людей под елью.

— Эльза! — позвал он еще раз почти грозно.

— Извините, меня зовет дедушка. Я должна идти, — торопливо сказала Эльза сдавленным голосом и так же торопливо пошла к дому.

Рейнгард прижал стиснутую в кулак руку к виску, и что-то похожее на стон вырвалось из его груди.

— И я должен выносить это еще целый месяц, день за днем! — прошептал он. — Скоро у меня не хватит сил, а тут еще Лотарь со своей беззаботностью! С ума можно сойти!

Через несколько минут он тоже направился к дому, решив под каким-нибудь предлогом сейчас же проститься с Лотарем, чтобы хоть на сегодня избавиться от этой пытки. Он не особенно часто видел профессора, но все-таки был настолько знаком с ним, чтобы позволить себе войти в его комнату в присутствии Зоннека. Он быстро прошел через террасу в коридор и собирался уже взяться за ручку двери, которая была только притворена, как вдруг до его ушей донеслось его собственное имя, произнесенное резким саркастическим тоном; он остановился пораженный; Эльза была, по-видимому, одна с дедом, и последний говорил о нем. Хотя Рейнгард не имел намерения подслушивать, он услышал часть разговора, и то, что услышал, весьма близко касалось его.

Болезнь Гельмрейха в последние дни прогрессировала. Больной лежал без сил в кресле, обложенный подушками; его изнуренное лицо указывало на близость конца, только глаза сохраняли прежнюю живость; казалось, вся угасающая жизнь сосредоточилась в его взгляде.

— Ты один, дедушка? — с удивлением спросила Эльза, входя в комнату. — Я думала, что у тебя Лотарь. Где же он?

— Наверху, пишет ответ на письмо, потому что его надо отправить с сегодняшней почтой. Ты, конечно, и сама не вспомнишь обо мне, так углубившись в разговор с тем!

— Ты сам сказал мне, чтобы я ушла, а Лотарь просил меня посидеть с его другом.

— Другом! — повторил Гельмрейх с насмешкой и горечью. — В самом деле, Лотарь жить без него не может! Раз уж он пострадал из-за одного друга сердца, мог бы на этот раз быть поосмотрительнее.