Рукопись, найденная в чемодане - Марк Хелприн

Взглянув на него, я сказал:

– В таком случае, я не уверен, что вы подходите для моего проекта.

По блеску в его глазах я понял, что он не хочет оставаться за бортом, поэтому, чтобы поглубже вонзить крючок, я поднялся со стула.

– И все же, – сказал он, – я никогда не выпил ни единой чашки кофе. И сломал сотни кофеварок, во имя всего справедливого и доброго.

– Это достойно восхищения, – сказал я, снова усаживаясь.

– Скольких людей, ломавших кофеварки, вы знаете?

– Только себя.

– Тогда, может, даже если мы не похожи, даже если вы какой-то там банкир, представитель, так сказать, высшего класса, нам с вами стоит поработать вместе.

– Вы не так меня поняли, – сказал я. – Я начинал как посыльный, давным-давно, а теперь занимаюсь физическим трудом в подземном золотохранилище.

– В самом деле?

– Да. И мне это некоторым образом нравится. Это просто. Это поддерживает меня в форме, и мне не приходится уделять внимание бессмысленным деталям. Я целый день могу предаваться своим мыслям, как заключенный в одиночной камере.

– Вот почему я люблю работу обходчика, – сказал Смеджебаккен. – Мне приходится заниматься этим в одиночку, как Льюису и Кларку. Шагаю по земле, мысли мои в небе.

– Льюис и Кларк занимались этим вдвоем, – сказал я.

– Да, но они ведь были так одиноки! Расскажите, что такое вы задумали?

В это самое мгновение по лестнице с обеденным подносом в руках спустилась Анжелика Массина, в действительности миссис Смеджебаккен.

– Ну и как оно все? – спросил Смеджебаккен.

– Чудесно, – сказала она. – Уложила.

Помыв посуду, она вышла, даже не посмотрев в нашу сторону.

– Она адвокат? – спросил я.

– Нет. Работала машинисткой в ВМФ, но уволилась, когда у нас родилась дочь.

– Ну и ну, – сказал я. – А я-то подумал, что она только что приехала домой с Манхэттена: костюмчик и все такое. У нее вид работающей женщины.

– Она и была на Манхэттене, – сказал Смеджебаккен. – В госпитале. Слушайте, я не люблю совать нос в чужие дела, но о чем таком вы хотите поговорить?

– О деньгах.

– Ну так приступайте.

Он вызывающе захрустел сухариком, как бы показывая, что ничуть не впечатлен тем обстоятельством, что я работаю в инвестиционном банке.

– Вам они нужны?

– Разумеется. Они всем нужны.

– Да, – ответил я, – но некоторые думают, что они им не нужны. Или делают вид.

– Монахи и пуритане?

– Некоторые из них, – согласился я, – но даже монахи и пуритане нуждаются в деньгах. Им надо есть. Им нужна крыша над головой, одежда. Им надо рекламировать свое вино.

– Замечательно. Монахам нужны деньги. Вы об этом пришли мне рассказать?

– Нет. Сколько денег?

– Сколько денег нужно монахам?

– Нет, вам, – сказал я.

– Сколько мне нужно денег?

– Да.

– Что-то я никогда не смотрел на это с такой стороны. Это все равно что сказать: какого вы хотите быть роста? Рост – он такой, какой есть. Выше не сделаешься.

– Но?

– Но что?

– Но скажите, в чем разница.

Он захрустел очередным сухарем.

– Пожалуйста. Денег можно раздобыть больше.

– Правильно, – подтвердил я. – Именно этим и занимаются все эти проходимцы из высших классов. Или же этим занимались их предки. Они говорят: «Полагаю, что смогу раздобыть еще немного денег».

– Что вы хотите, чтобы я сделал? Чтобы я ограбил банк?

Когда я ему не ответил, а лишь уставился напряженным взглядом, он сказал:

– Так и есть. Вы хотите, чтобы я ограбил банк.

Отвернувшись от него, я встал и подошел к окну, возле которого для усиления драматического эффекта простоял столько времени, сколько требуется, чтобы сосчитать до двадцати пяти.

– Вы что там, ворон считаете? – крикнул Смеджебаккен через всю кухню, услышав мое бормотание.

Тогда я вернулся, сел на свое место и спокойно сказал:

– Самый большой банк в мире. Величайшая концентрация богатств во всей вселенной. Мы можем проделать это медленно и методично, и они никогда ни о чем не узнают. А если все же узнают, то это может произойти многие годы спустя, и, независимо от того, когда они это обнаружат, весьма вероятно, что обвинят кого-то другого. Нам не придется ни использовать оружие, ни прибегать к насилию. Выручку мы можем разделить пополам. Единственный недостаток состоит в том, что впредь вам придется изображать из себя некую новую личность и жить в другом месте. Вы, например, могли бы стать каким-нибудь шведским графом, удалившимся на покой в Женеву, в дом, откуда открывается вид на озеро. В Швейцарии, когда идешь по улице, из домов доносятся Моцарт и Бетховен, а не какое-нибудь буги-вуги.

– Мне нравится буги-вуги.

– Мне тоже. Но стоит послушать пять минут…

– Послушайте, – сказал Смеджебаккен, слегка подаваясь вперед. – Честь важнее денег.

– Разумеется.

– Поэтому я не могу грабить банк.

– Что же бесчестного в ограблении банка? – спросил я, оскорбленный тем, что он подвергает сомнению мою порядочность. – Мы же будем изымать золотые слитки. Вы когда-нибудь задумывались по-настоящему о золоте? Оно добыто рабским трудом. В Риме и средневековой Европе его добывали рабы и крепостные. А сегодня? И в Южной Африке, и в Советском Союзе старатели во всем, кроме названия, остаются рабами. Это означает, что любой, кто овладел этим золотом после того, как оно извлечено из земли, уже запятнан.

– А что насчет золота, добытого в Соединенных Штатах или Канаде?

– Основная его часть и здесь извлечена из земли рабским трудом. Так что порче подвергнут каждый слиток. Но в конце концов, – продолжал я, – золото становится легитимным. Нельзя ожидать, чтобы отсвет безнравственности сохранялся на нем при множестве переходов от владельца к владельцу, как нельзя ожидать от людей знания того, чего они знать не могут. Но все же огромная часть золота попадает в лапы преступников, диктаторов, наркоторговцев. Для того чтобы им владеть, они вынуждены, так сказать, метить его своей печатью, так что, зная, что оно принадлежит им, мы знаем, что забираем его у кого-то, кто, едва ли не по любым меркам нравственности, не имеет на него никакого права.

– У кого же вы хотите его забрать?

– Золото, которое я имею в виду, хранится в клетях, и самая многообещающая клеть принадлежит некоему шейху с Аравийского полуострова, имеющему две сотни жен, несколько тысяч рабов и пятьдесят «кадиллаков». Если подданные начнут его критиковать, он будет их пытать и мучить, пока они не умрут.

– То, что вы предлагаете, бесчестно при любых обстоятельствах, – сказал Смеджебаккен.

– Нет, – возразил я. – Действия определяются контекстом. Мне представляется, что чем дольше это золото будет оставаться в своей клети, тем больше зла просочится в мир. А если мы его изымем, то тем самым облегчим бремя мира.

Вновь появилась миссис Смеджебаккен. Выглядела она голодной и усталой. Ясно было, что она еще не обедала, а мое присутствие ей в этом деле мешало. Я боялся, что, даже если ее муж решится действовать по моему замыслу, она его остановит. Но вряд ли это имело особое значение, ведь мне до сих пор не удалось убедить самого Смеджебаккена. Причиной того могло быть какое-то упущение с моей стороны или же его собственный недостаток – скажем, избыточная скромность или же неверно сформированное понимание того, что такое хорошо и что такое плохо. А то и просто нехватка воображения.

Можете представить мое изумление, когда он повернулся ко мне и сказал:

– Вот что. «Янки» будут играть с «Канзас-Сити», и я раздобыл два билета. Так вот, можете один из них взять, и тогда мы увидимся там завтра.

Он вышел, и, когда его шаги загромыхали по лестнице, его жена, которая, казалось, боролась с тупой зубной болью, вызывающе мне улыбнулась и бросила:

– Вы – бейсбольный болельщик?

Загадочный образ Анжелики Смеджебаккен не выходил у меня из головы. Когда над кухонным столом прозвучал ее неловкий вопрос: «Бейсбольный болельщик?» – то она, хоть и была чистокровной итальянкой, показалась мне самой настоящей японкой.

На следующий день мне пришлось схватиться за живот и застонать, чтобы меня пораньше отпустили из хранилища. Осковиц не был образцом деликатности, и сказать ему, что ты болен, ничего не означало, если эти слова не сопровождались чем-то схожим с финалом «Мадам Баттерфлай». Но это-то сработало, и уже около полудня я поднялся из подвала и вышел на солнечный свет.

Хотя мне снова пришлось опуститься под землю, в метро, там, в отличие от банковского подземелья, гуляли воздушные потоки и тянулись туннели, а в Бронксе, когда колеса застучали по рельсам, проложенным по эстакаде, в открытые окна вливались лучи солнца. По-моему, сейчас в поездах установлены пластиковые сиденья – я видел такие в фильмах, – но в ту эру их обшивали деревом или прутьями. Чтобы прутья не выковыривали, их покрывали шеллаком. В те дни Бронкс был тихим спокойным местечком, где произрастало до оторопи много зелени. Я, наверное, не погрешу против истины и не впаду в сентиментальность, если скажу, что все тогда происходило медленно, потому что в сердцах у людей был мир – и что в сердцах у людей был мир, потому что все тогда происходило медленно. И насколько я помню, пятнистая тень под эстакадами надземки была безмятежна, как Амазонка, неоновые вывески в витринах магазинов сияли, как глаза ягуаров, а потоки машин, спокойные и равномерные, текли, словно черные воды под мостом.