Молодая кровь - Джон Килленс

— Маковка моя, у тебя же ангельский голосок! Ричард Майлз почти ни с кем не разговаривал.

Взволнованные голоса певцов и воодушевление в зале придали ему небывалую силу и мужество. Но он видел также сердитые лица белых гостей и заметил еще в начале концерта, что некоторые белые уходят, в антракте же они покидали зал группами, и это явно грозило бедой. А тут еще присутствуют заведующий отделом народного образования и мэр города! Они стояли с Беном Блэйком в углу зала и что-то ему говорили, и Ричарду было нетрудно догадаться, о чем именно они говорят. Мистер Блэйк, кипя от негодования, поднялся на сцену.

— Почему меня заранее не поставили в известность? — грубо закричал он.

— Не хотелось обременять вас мелочами, — спокойно ответил Ричард Майлз. — Я был уверен, что вам понравится.

— Понравится? Да как это может понравиться? Да это… это… это оскорбление граждан Кроссроудза!

Вот что это такое! — кричал директор. Потом он все-таки снизил тон, боясь, что его могут услышать. — Я заходил к вам достаточно часто, регулярно присутствовал на репетициях. Но я не видел…

Он замолк, так как в этот момент подошла Лори Ли Янгблад.

— Разрешите поздравить вас всех троих. Мистер Блэйк, такого прекрасного вечера у нас еще никогда не было. Я это говорю вовсе не потому, что в нем участвуют Роб и Дженни Ли. Представляю себе вашу гордость! Все говорят, что такого еще не бывало! — Она не стала ждать ответа директора. А тот повернулся к Ричарду Майлзу и Джозефин Роллинс.

— Так вот, — сказал он вполголоса, — во втором отделении никаких комментариев! Пусть просто поют песни.

— Но публике это нравится! Публика не поймет, отчего вдруг такая перемена, — возразил Ричард с деланным спокойствием.

— Вы что думаете, молодой человек, мы здесь играем в детские игры? — взорвался директор. — Известно ли вам, что там сидит мистер Джонсон и с ним вместе мэр города? Вы думаете, это все игрушки? Отставить комментарии! — Его глаза с отчаянием молили Ричарда об этой уступке. — Ишь какой у вас самодовольный вид праведника!

В эту минуту Ричард Майлз отнюдь не чувствовал себя ни самодовольным, ни праведником. «Хоть бы Джозефин сказала что-нибудь! Впрочем, лучше не надо, страшно, что она скажет!»

— В таком случае я вынужден буду сообщить публике в начале отделения, что вы сочли сопроводительную часть неуместной, — сказал Ричард директору.

— И не посмейте! Вы что собираетесь со мной сделать, Майлз? — Мистер Блэйк повернулся к Джозефин. — Мисс Роллинс, возглавьте вы вторую часть концерта! Вы знаете, как это делается. Пусть ученики просто поют наши старинные религиозные песни.

Внезапно спазма свела желудок Ричарда, весь он покрылся холодным потом. Он не смел взглянуть на Джозефин. Со страхом ждал, что она скажет, и чуть не остолбенел, услышав ее невозмутимый ответ:

— А мне, мистер Блэйк, очень нравится такая форма концерта. Я тоже принимала участие в составлении программы. Все ведь говорится правдиво и честно, не оскорбляя христианской религии. Пожалуй, это самое приятное событие из всех, какие случались у нас в Кроссроудзе.

Через сцену к ним шли две негритянки, лица их так и сияли. Но тут прозвенел звонок, возвещавший конец антракта, и мистер Блэйк поспешил за кулисы, угрожающе бормоча, что теперь будут два вакантных учительских места и кое-кто пожалеет, что посмел противоречить Бену Блэйку.

— Вы не должны были этого говорить, — заметил Ричард, обращаясь к Джозефин. — Зачем вы на себя наклеветали?

— Ричард Майлз! За кого вы меня принимаете? — гневно спросила она.

— Но вы слышали, что он сказал! Вы можете потерять место.

— Ну так что же? А вы разве не потеряете?

Он взглянул на ее милое лицо, которое, казалось, сейчас приобрело какую-то новую, смелую красоту, и все терзавшие его сомнения и страхи сразу потонули в волнах неизъяснимого счастья. Он чуть не выпалил: «Я люблю вас, Джозефин!» Но сдержался и сказал лишь:

— Спасибо!

— Не за что! — ответила Джозефин.

Второй звонок резко и нетерпеливо призывал к началу.

Дети уже сидели на местах. Раздвинулся занавес, и гул в зале мало-помалу затих. Роберт Янгблад продекламировал «О черные неизвестные барды» Джеймса Уэлдона Джонсона. Потом Кари Лу Джексон запела в сопровождении хора:

Я порой, как дитя без матери…Далеко, далеко от дома…

Из зала неслись взволнованные возгласы, там уже рыдали без стеснения, а хор пел и пел, точно хор ангелов в дивном негритянском раю. Это было необыкновенно красиво, это было замечательно!

Башмаки, башмаки,Божьи дети все обуты в башмаки.Попадем с тобой на небо и наденем башмакиИ пойдем гулять по раю в башмаках.

Вслед за этой песней исполнили другую: «И тогда я сложу свою тяжкую ношу».

Концерт близился к концу, и каждый раз, вставая, чтобы объявить следующий номер, Роб испытывал все больший подъем. Он старался не смотреть в зал. Там он успел увидеть почти всех своих друзей и знакомых. Он даже оглядел ряды белых и приметил среди них очень важных особ, которые наверняка не ждали такого сюрприза. Кое-кто из белых ушел во время антракта. Но многие остались. Остались даже некоторые крэкеры из простых. У Роба давно уже перестали дрожать колени, голос больше не срывался. Звук собственного голоса, текст, который он читал, воодушевляли мальчика.

— И был на свете великий белый человек, которого звали Джон Браун. Это был благочестивый человек, он всей душой ненавидел рабство и отдал свою жизнь в Харперс-Ферри за то, чтобы чернокожие мужчины и женщины обрели свободу. Белые стояли рядом с неграми, умирали вместе с ними. У Джона Брауна был друг — маленькая чернокожая женщина с великой душой — Гарриэт Табмэн. Гарриэт Табмэн удалось перехитрить изверга-рабовладельца и бежать от него. Но, перейдя Иордань и став свободной, она на этом не успокоилась. Она не могла сидеть сложа руки, пока не будет свободен весь народ. И она снова и снова возвращалась на Юг, возвращалась в землю Египетскую и выводила детей Израиля на свободу. За это ее прозвали Моисеем. Следующая песня, исполняемая нашим школьным хором, носит название: «Иди, Моисей!»

Роб не знал, смеяться ему или плакать, когда из первого ряда донесся голос матери Жирного Гаса:

— Что-то, черт возьми, больно долго собирается этот Моисей, никак не дойдет до нас! Надо ему, дьяволу, встать с колен, выпрямить спину и начать драться!

Израиль в плену египетском был.— Отпусти мой народ на волю!Томился он так, что не стало сил.— Отпусти мой народ на волю!Ступай, Моисей, в Египет ступай,Вели старику фараонуОтпустить мой народ на волю!

Последняя песня, исполненная хором, потрясла всех в зале. Люди плакали, подпевали вполголоса, притопывали в такт, кричали «Аминь!» Царило такое возбуждение, что оно передалось юным певцам, подняло их ввысь и понесло к вечерней звезде и на реку Иордань, и они пели так, как никогда еще не пели. Роб пришел в замешательство, увидев на лице молодого учителя слезы.

О свобода,О свобода,О свобода надо мной!Чем в неволе жить постылой,Лучше мертвым лечь в могилуИ свободным полететьК господу домой.

Ричард Майлз повернулся к слушателям и жестом призвал их встать, с тревогой думая о белых, которые группами и целыми партиями покинули зал во время антракта, и о тех, кто еще сидел здесь с весьма свирепым видом. Такие могут начать потасовку в любую минуту, у них, вероятно, есть при себе оружие, и если что случится, то все по его — Ричарда Майлза — вине. Он обвел глазами ряды своих соплеменников и увидел Лори Янгблад, и ее мужа, и сотни черных и коричневых лиц, и ему вспомнились слова Лори, сказанные в тот вечер, когда он пришел к ним поговорить насчет праздника песни, что белые не лезут на рожон, если знают, что их меньше, чем негров. «Уж если они начнут заваруху, то мы, ей-богу, докончим!» Ричард чувствовал, как он духовно вырос за этот вечер и какую силу придает ему единство с народом, и он простер руки, и Джозефин Роллинс заиграла Негритянский национальный гимн, и все в зале, кроме нескольких белых, запели:

Мы песню подхватим, друзья,Пусть небо звенит и земляГармонией гордой свободы.Пусть светлая радость поет,И эхо с далеких высотНам вторит, как моря бурлящие воды.Песню веры, в страданьях окрепшей, споем,Песню светлой надежды, рожденной сегодня, споем.Верность нашу храня солнцу нового дня,Дружно пойдем вперед, победа нас вдаль зовет.

Затем вышел вперед священник Ледбеттер, молитвенно сложив руки, и все — даже белые — склонили головы: