Новый Мир ( № 1 2008) - Новый Мир Новый Мир

Но герой Маканина воспринимает свою (со стороны — нелепую и несчастную) жизнь как драгоценный подарок. Он всем доволен, бодр, оптимистичен, а потому способен прижиться где угодно. Муж молоденькой дачницы, приревновав жену к Алабину, пристроил “старикашку” в больницу — “полупсихушку <…> не дурдом. А только что-то вроде”. Но Алабин находит радость и там: “В палате шикарно. <…> И чисто! И старательно прибрано! Больничка из кино!..” Отобрали единственный костюм — не беда, ведь взамен Алабину дали больничный халат: “Теплый. Дивный на ощупь! Весь мой чувственный импульс, я думаю, был в этом халате. Это мог быть и боксерский халат. Халат отставного чемпиона по боксу. Или сытого министерского чиновника. <…> это был халат, в котором чувствуешь себя богатым и сильным! <...> С красивым толстым шнуром, заменявшим пояс”. В первый же день сатирмэн Алабин приглядел себе новую “нимфу” — “молодую и толстенькую” Раечку…

Это почти эпикурейский подход, а “Испуг”, наверное, самый эпикурейский роман в современной русской литературе. Эпикур и Аристипп полагали, что удовлетворение зависит не от внешнего мира, а от самого человека, значит, атараксии (невозмутимости) невозможно достичь, не изменив взгляд на мир. Вот этот особый взгляд и отличает героя Маканина. Нет у старика Алабина ничего общего с наивным дурачком-оптимистом. Он наблюдателен и умен и, вопреки названию первой главы, вполне адекватен. Знает отлично и о болезни Олежки, и о собственной нищете, о насмешках соседей, о безнаказанности малаховских воров. Более того, ультраконформист Алабин неожиданно становится оппозиционером: “Но даже и просветленный совковым напором, я не в силах биться с целой эпохой деградации. Я не могу биться с огромной прослойкой отупевшего молодняка — с их человеческим фактором, с тысячами и тысячами молодых придурков и „пропащих” девиц”.

Смерть Петра Иваныча (и еще прежде — умирает Глебовна, так и не успели старики распить с ней “портвешок”) напоминает о близости Небытия. Но холодок Небытия побуждает старика Алабина смаковать жизнь, каждый ее кусочек, каждую косточку. И, замечая, в отличие от героя Зайончковского, окружающую мерзость, он все-таки предпочитает наслаждаться невероятным счастьем, счастьем жить пусть даже в столь неуютной и неустроенной стране. Не отсюда ли фантастическая любвеобильность Алабина? Секс — всего лишь одна из форм наслаждения. Алабин наслаждается пухлыми “нимфами”, Петр Иваныч читает плохонькие исторические романы, а Гоша Гвоздёв целые дни напролет смотрит телеканал “Культура”. При этом наслаждение не переходит в страсть, в манию (никакой он не “шиз”), а значит, герой способен достичь атараксии.

Но священное право на отдых еще приходится отстаивать: Алабин терпит насмешки своих “нимф”, а иногда и тумаки их рогоносных мужей. Петр Иваныч упорно отказывается наводить порядок на даче, чинить прогнившие ступеньки и т. п. Пусть ругаются великовозрастные дочки — он заслужил свой досуг. А Гоша Гвоздёв, некогда диссидент, бунтарь, теперь “завис на пятой кнопке”. “Сдача и гибель интеллигента”? Если смотреть на мир сквозь окуляр оптического прицела — несомненно: “Этот упоительный молчаливый просмотр других жизней — и какой для нас-то убогий финал. <…> когда человеку по жизни уже совсем некуда приткнуться. Ночлежка для бродяги…” К счастью, герой Маканина предпочитает совсем другую оптику.

Эпилог

“Все рассказанное — абсолютная правда, потому что увидено своими глазами”.

Слоган на радиостанции “Эхо Москвы”.

Екатеринбург.

1 Агеев Б. Душа населения. — “Москва”, 2005, № 10.

2 Распутин В. Дочь Ивана, мать Ивана. — “Наш современник”, 2003, № 11.

3 Прокопьев М. Игра отражений. — “Москва”, 2006, № 3.

4 “Континент”, № 132 (2007), стр. 427.

5 Иличевский А. Дом в Мещере. — В его кн.: Бутылка Клейна. М., 2005, стр. 22.

6 Эта глава опубликована “Новым миром” как отдельный рассказ. См.: Иличевский А. Гладь. Рассказ. — “Новый мир”, 2006, № 3.

7 Я уже обращался к этому роману Маканина и к образу старика Алабина (“Знамя”, 2007, № 10), однако не считаю, что тема исчерпана. К тому же “Испуг”, на мой взгляд, недооценен критикой.

Камень, брошенный в небо

Майя Кучерская. Бог дождя. [Роман]. М., “Время”, 2007, 320 стр. (“Самое время!”)

Ах, погас волшебный пламень,

Сердце холодно и вяло.

Эта книжка — урна с пеплом

Той любви, что в нем пылала.

Генрих Гейне.

Духовная жизнь — камень, брошенный в небо, двигаешься — летишь вверх, остановишься — падаешь на землю.

Майя Кучерская, “Бог дождя” .

По прошествии десяти без малого лет после первого издания романа в журнале “Волга” (1998, № 10) Майя Кучерская рассказала историю одной любви, уже однажды исповеданную ею… Любви, “невыразимо красивой и бездонной”, как “бесконечное море, тихая и теплая лазурь”; эта любовь — “не обязательно понимание, но глубинное ощущение заполненности. <…> Одна лишь память о нем каждое мгновение наполняла объемом и смыслом. <...> Как легко отступили все эти вечные терзания и сомненья: зачем я живу? <...> Да низачем, просто чтобы любить единственного в мире человека!”

Оставив в стороне банальные сравнения и “романсные” эпитеты-метафоры (странность в книге, которая по значимости “мессиджа”, по остроте и современности главной темы, по увлекательности чтения, в конце концов, может претендовать на звание бестселлера), обратимся к чрезвычайности этой любви. Девушка, прямиком вышедшая из полностью атеистических “семьи и школы”, из общества, в котором в течение полувека религия преследовалась в уголовном порядке или изничтожалась морально; девушка, ничего не знавшая о Боге и Церкви (кроме предвзятых понятий: “церковь угрюмая, строгая, грозящая пальцем”, “сплошные анафемы и перегородки”) и никогда ранее не испытывавшая признаков религиозного чувства, тем более глубокого и всепоглощающего, совершила по тому времени одиозный и одинокий, даже героический поступок: крестилась в православную веру, воцерковилась, стала молиться, принимать участие в церковных таинствах — поститься, исповедоваться, причащаться — и… влюбилась в монаха.

“„Значит, вот что я вам скажу, — батюшка помедлил, взглянул на нее внимательно и как будто с сочувствием, — вам этого человека надо оставить. <…> Никогда больше с ним не встречаться”. — „Я его люблю”, — прошептала она наконец, теряя последние силы. „A он — монах. Любить монаха — это грех. Серьезный. Подумайте и о нем”. <…> — „Может быть, хотя бы потом, хотя бы письма?” — „Не надо. <…> Бог все устроит и без писем”. <…> Через два дня в трубке зазвучал знакомый голос. После светского вступления Аня брякнула: „Ходила тут намедни исповедоваться, и меня обличили”. <…> Отец Антоний точно бы замер там, как-то мгновенно все поняв и почувствовав, и тихо-тихо сказал: „Что ж, это полезно”. И ждал, ни о чем не спрашивал. „И я думаю, что обличили правильно”. Он молчал. „Потому что нет в наших отношениях правды Божией””.

Любовь как запретный плод, как невозможное счастье — драма запретной любви, преступления на почве любви бесспорна в своей экзистенциальной сущности, беспроигрышна как сюжет (в нашем случае она втрое усилена “неотмирным” статусом героя, метафизическим “ужасом” преступления). Эта драма, которую Мария Ремизова в свое время охарактеризовала как “греховную страсть очень чистых и высоких людей”, “чувство глубокое и прекрасное и тем не менее беззаконное и недопустимое”, представлялась вполне исчерпанной в прежнем, журнальном варианте.

И первая реакция — вопросительная: зачем? Зачем автор воскрешает образ “той любви” и широковещательно, отдельным изданием отмечает ее десятилетний “юбилей”?

Вообще-то название прежней, журнальной редакции — “История одного знакомства”, а не “История одной любви”, как это ошибочно представляется памяти читателя десятилетней давности, запомнившего подрагивающую, скачущую со скоростью телеграфной ленты линию задыхающейся, напряженной, почти запротоколированной любовной муки и слегка подзабывшего маленькую, но существенную, отрезвляющую деталь. Не романтическим переживанием, но “суровым реализмом” веет от того, настоящего названия. И тайной, которая не согревает, а холодит отстраняющим жестом.

Журнальная “История одного знакомства”, наверное, не могла познакомить с собой (каламбур случайный) многих, как это в силах сделать отдельное издание. Сегодня книгу прочтет куда большее число читателей (и каких — молодых, подросших, новых и других!); к тому же Кучерская, выступая на презентации книги “Бог дождя” 5 июня 2007 года в Духовной библиотеке (Москва), так объяснила собравшимся второе явление “того же самого”: “За те 10 лет, когда я его написала, я очень сильно изменилась. Тогда сюжет писала девочка без жизненного опыта, имеющая только опыт страстной и сильной юношеской влюбленности. Но моя героиня многого не понимала из того, что понимаю сегодня я. И получалось, что к старому тексту я, сегодняшняя, практически не имела никакого отношения”. Исповедальность, по мысли автора, в новом варианте уступает место “стилизации исповеди”; “окончательный роман заключает в себе больше литературной мистификации, нежели реально отраженных сюжетов из собственной жизни”.