Мир среди войны - Мигель де Унамуно

Чувства обступивших его людей взломали лед, и, словно очнувшись от глубокой спячки, Педро Антонио, казалось, наконец осознал, что он – отец, потерявший сына, единственного сына, в котором он мог бы пережить себя среди других. Обратившись к своей душе, он обнаружил ту боль, что давно уже зрела в ней; холодное «у меня погиб сын» превращалось в жгучее, невыносимое «мой сын умер». Он чувствовал себя человеком, одним из многих, человеком, которого, выбрав среди прочих, поразило безутешное горе; он был отцом мертвого сына среди всех этих обступивших его людей, мужчин, многие из которых были отцами пока еще живых детей.

Священник взял остию, и голос его звучно разнесся над оживленной тишиной собрания. Он говорил о том, что сами ангелы достойны зреть короля, простертого перед безмерным могуществом Того, Кто обитает на небесах; что никогда еще не являлся миру король более великий; что поистине отрадно и достойно восхищения видеть его здесь, коленопреклоненного, в то время как почти все прочие монархи земли вступают в сговор с мерзостной революцией…

– Получил, Альфонсишко?! – пробормотал Гамбелу.

…что восхищения достойно видеть, как, принося торжественную клятву, он навсегда связывает себя с народом теснейшими узами религиозного братства…

Педро Антонио больше не мог крепиться, слезы душили его, в то время как священник, показывающий искусное владение своим оружием – словом, казалось, испытывал удовольствие, видя склонившегося перед ним короля.

…что в залпах пушек был слышен глас народный.

И когда Педро Антонио услышал, что «народ сказал свое слово, благородной кровью мучеников окропив поля сражений», его душевная рана открылась и он беззвучно заплакал, чувствуя всю сладость обретенного смирения. Слезы катились по щекам, и безграничный покой нисходил в душу, память о сыне, погибшем с верой в карлистское дело, становилась с каждым мгновением живее, и смутный образ его обретал все более яркие и крупные черты. И чем больше старался он сдержать рыдания, тем сильнее рвались они наружу, даруя тайную усладу, которую испытывает человек, плача на людях. И у него было свое горе, и он тоже нес свой крест – так пусть же хоть кто-нибудь пожалеет его. Румяные девушки-хохотушки, от внимания которых ничто не могло ускользнуть, теперь еле сдерживали смех, глядя на старика, растроганного церемонией.

– Бедняжка! Как горюет!

– Ой, молчи, не смеши меня! – отвечала ее подружка, во все глаза глядя на Короля и прикрывая рот рукой.

Другие, особенно те, кто знал кондитера, глядели на него с жалостью, и одна стоявшая рядом старушка даже начала всхлипывать. Педро Антонио сквозь слезы видел свежие, юные лица смеявшихся над ним девушек; пытаясь успокоиться, он сосредоточился на том, что происходит пред алтарем, и услышал, как священник произнес: «Да вознаградит вас Господь, и да не ослушаетесь вы воли Его». Соглашение между народом и его королем было заключено.

Служба продолжалась, и беззвучно продолжали течь слезы по лицу несчастного отца.

– Хорошо воспитание! Уж точно родители – либералы… – сказал Гамбелу, возмущенный легкомысленным поведением девушек.

– Такой уж возраст. Пусть!

Девушки же, ощущая на себе негодующие взгляды Гамбелу, смеялись еще громче.

Служба закончилась, и сдерживавшая свои чувства толпа разразилась криками. Синдик вышел вперед и, попросив тишины, сказал: «Благородные бискайцы! Слушайте, слушайте, слушайте! Сеньор дон Карлос VII, повелитель Бискайи и король Испании, да продлится славное и счастливое царствие твое на многие лета!» Подняв шелковый стяг, он замахал им из стороны в сторону под приветственные крики обезумевшей от восторга толпы; дважды еще повторил он свою короткую речь, и каждый раз реяло в воздухе белое полотнище. Педро Антонио понемногу успокаивался.

Король встал с колен, в толпе послышалось шиканье, и воцарилась тишина. Король благодарил народ, и, когда сказал, что в сердце его навсегда останется память о них и об их сыновьях, проливавших свою кровь на полях сражений, в душе Педро Антонио вновь забил родник нежности, а король меж тем заверял всех, что Господь, никогда не оставляющий своих верных сынов, скоро дарует им победу. Слова его утонули в оглушительных криках, и кондитер вновь плакал, радуясь, что среди всеобщего шума никто теперь не заметит его слез. Никто не знал, что творилось в этой душе, уединенной среди множества других.

Выдвинувшись вперед, коррехидор возгласил: «Народ Бискайи! Клянешься ли ты в преданности дону Карлосу VII, законному повелителю Бискайи и Королю Испании?» «Да», вперемежку с рыданьями вырвавшееся у Педро Антонио, утонуло в слитном многоголосом «да», от которого вздрогнул воздух и которое, живо и трепетно отозвавшись в листве древнего дуба, угасло в долине. Затем депутаты и представители городских властей стали по очереди подходить к королевской руке.

Педро Антонио чувствовал, что в душе его воцаряется покой, какого он еще ни разу не испытывал после смерти сына, и, обретая этот покой, душа вновь открывается вольному ветру, безмятежному небу, плещущей вокруг жизни толпы, в которой ему удалось растворить свое горе, воспоминаниям о деревне и о семи военных годах, по-новому открывается, чтобы принять в себя образ сына, которого он не успел поцеловать перед смертью, и, созерцая сейчас этот образ, он испытывал радостное чувство выздоровления. Словно внутри у него прорвался нарыв, и, сбросив груз тягостного, дремотного оцепенения, душа его привольно вздохнула, жадно потянулась к полузабытым ощущениям. Когда, среди прочих простых людей, настала его очередь, он приблизился к Королю и, с затуманенными глазами, приложился к его руке, вложив всю свою душу в этот поцелуй – последний, который Педро Антонио долгие годы берег для своего сына Игнасио, так и не успев поцеловать его, он, один из многих, подходивших поцеловать руку Короля.

Широко, облегченно вздохнув, полный обновленного смирения, он встал с колен и поискал глазами девушек-болтушек, чтобы показать им, что спокоен. Потом он еще постоял, глядя на церемонию, а когда она закончилась и только представители власти остались на помосте, у портрета Короля, он, вместе с Гамбелу и со всей толпой, двинулся к приходской церкви на молебен. И там, стоя среди тесно обступивших его молчаливо-сосредоточенных людей, он молился, молился как никогда прежде, ощущая мало-помалу воцарявшийся в душе мир. Ясно представляя себе то тихое одиночество, в котором ему с женой суждено доживать свой век, Педро Антонио вновь подумал о том, что земная жизнь мимолетна, и мысль эта укрепила в нем волю к жизни – к ожиданию того радостного часа, когда он снова увидит сына, обязательно увидит его. Когда он вышел из полутьмы храма, все кругом, залитое солнечным светом, показалось ему необычайно торжественным и величавым; народ понемногу расходился.

Придя домой, он увидел жену, и, обменявшись взглядами, они прочли затаенные мысли друг друга об одинокой старости, о тридцати пяти прожитых вместе годах, о незримо соединяющей их тени и о единой надежде на то, что дух их сына жив. «Бедный Игнасио!» – разрыдавшись, воскликнул отец, и мать, прошептав: «Слава тебе, Господи!» – плакала вместе с мужем.

Война кончалась, исчерпав самое себя, и, брызжа слюной, словно в припадке падучей, официальные карлистские газеты называли либералов трусами, преступниками, жалкими рабами, нехристями, евнухами. Через несколько дней после клятвы дон Хосе Мариа советовал всем не упрямиться и, оставив Короля, отстоять фуэросы, заключив договор с неприятелем.

Провозглашение испанским королем сына низложенной королевы тоже возымело свои последствия. Люди зажиточные и чтущие закон обращали к нему свои надежды; многие из тех, кто раньше тайком помогал карлистам, теперь отвернулись от них; епископы начали проповедовать милосердие, мир и согласие. Силы, начавшие войну, постепенно нащупывали точки соприкосновения; контрреволюция созрела.

Вооруженный карлизм переживал последние, трагические дни. Был нанесен удар по силам карлистов в Каталонии, и после взятия либералами центральной позиции в Канталавьехе пятнадцатитысячное войско рассеялось за пятнадцать дней; остальных разгромила в Тревиньо национальная кавалерия. Озлобление не знало границ; день ото дня ужесточались меры против заподозренных в либерализме, между тем как народ на деле убеждался в силе правительственных войск. Даже Гамбелу, правда, так, чтобы его не слышал Педро Антонио, говорил о том, что следует согласиться на мирный договор, предложенный Кесадой после того, как Лисаррага, вместе с тысячей человек и епископом окруженный в кафедральном соборе Урхеля, вынужден был сдаться.

Когда с мятежом на Севере было покончено, наступила развязка. Столичная пресса выливала потоки грязи на дона Карлоса, предложившего, на случай войны с Соединенными Штатами из-за Кубы, заключить перемирие и послать к американским берегам своих добровольцев. Конец года выдался щедрым на снегопады; правительство, не менее щедро, отправляло в Страну басков батальон за батальоном. Однако тридцать пять тысяч человек, оставшихся от восьмидесятитысячной карлистской армии, под командованием одного из иностранных родственников Короля еще ожидали последнего столкновения. Дон Карлос сам обратился к ним с речью; желанный час настал; их ждали великие битвы; врагов они будут считать по убитым… Пусть наступают! Страшные, жестокие испытания ждали их, но ведь и изгнание французов началось лишь после того, как Наполеон оккупировал Испанию. «Как один!» – воскликнут они, подобно героям 1808 года, когда настанет час испытаний. «К оружию!» – отзовутся каталонцы, и незапятнанное полотнище вновь взовьется над вершинами гор. Их ждали голод, холод, тяготы пути, но их Король, стараясь при этом встать в позу поэффектнее, обещал им победу. И люди, охваченные той последней надеждой, которую рождает отчаяние, восклицали: «Наконец-то наши ряды очистились от изменников!»