Комедианты - Валерий Михайлов

– Не знаю…

Я действительно не знал, что ей ответить. Это была страсть, всепоглощающая страсть. Все мои желания, буквально все, были сконцентрированы на Лариске. Но я не влюблялся, я вспоминал любовь, вспоминал Лариску, вспоминал тоску, когда она вдруг исчезла из моей прошлой жизни. Это было сумасшествие, многократно усиленное к тому же тиканьем странных шестидесятиоднозначных часов, которые отмеряли мой лимит времени. Но как я мог рассказать это Жанне, которая полностью принадлежала этой действительности, и мой рассказ…

– Не знаю, – ещё раз повторил я.

– Мне кажется, или я слышу сожаление в твоём голосе?

– Не знаю…

– Ты как в том анекдоте про дурдом.

– Острое слабоумие на почве… А, хрен с ней, с почвой!

– Пойдём?

– Пойдём.

– Ты её любишь. Любишь, но боишься признаться.

– Ты-то откуда знаешь?

– Я не слепая.

– И не глухая, и не хромая…

– Перестань.

– Нет, почему ты так уверена?

– Потому. А вот почему ты…

– Мне сейчас ох как не нужно влюбляться!

– Влюбляться нужно всегда. Это никогда не вредно.

– Иногда лучше быть одному.

– Это весна. Пора любви и шизофрении.

– Зимняя какая-то весна.

– Какая есть.

– Подожди. Надо бы цветы…

Базарчик находился в двух шагах. Четыре гвоздички. Две от меня, две от Жанны.

Во дворе возле гроба толпилось несколько человек. Высокий и тощий, как гриф от штанги, поп что-то бубнил, уставившись в потрёпанную старую книгу. Мы положили цветы на скамеечку возле гроба и отошли в сторону.

– Привет, – к нам подошёл теперь уже единственный Могильщик, – жалко идиота… Как собаку… Мало того, что грохнули на главной улице чуть ли не напротив ментовки, так он ещё несколько дней в сугробе… Грохнули, и снегом сверху.

– Никаких догадок, кто, за что? – спросил я.

– Да кто угодно. Он в последнее время вообще чудил. С наркоманами связался. С такими, кончеными. Баб каких-то водил. Ты бы этих баб видел…

Он закурил сигарету.

– Пойдём, может, куда-нибудь посидим? – предложил я.

– А на кладбище?

– Холодно. А ему всё равно уже. К тому же мы вроде как попрощались.

– Пойдём, – согласился Могильщик.

– А ты? – спросил я у Жанны.

– Да тоже, наверно, с вами.

– Тогда двигаем.

– Вы куда? – спросил нас мужчина с лицом ветерана алкоголического труда.

– Мы сейчас.

– Скоро туда…

– Мы сейчас.

– Хорошо.

– Родственник? – спросил я у Могильщика.

– Дядька. Трындец полный.

– Заметно.

В «Сайгоне» (у нас тоже был свой «Сайгон» – небольшой подвальчик, стилизованный под джунгли, где вполне нормально можно было провести какое-то время суток) никого почти не было. Публика обычно собиралась вечером, а после одиннадцати «Сайгон» превращался в клуб знакомств.

– Что будем? – спросил Могильщик, когда мы устроились за столиком.

– Коньяк. Здесь есть коньяк?

– И даже неплохой. – Могильщик был завсегдатаем.

– Тогда коньяк и лимончик.

Могильщик поднял руку, как старательный первоклассник на уроке, и к нам почти мгновенно подошла невзрачная официантка. Она была настолько буднично-серой, что буквально просилась на какой-нибудь натюрморт между заголовком дешёвой газеты, пригоревшей яичницей и чашкой холодного жидкого кофе.

– Коньяк и лимончик.

Она молча кивнула и растворилась в воздухе. Но не надолго. Буквально через пару минут наш заказ был на столе.

– Ну, давайте, не чокаясь.

– Послушайте, – сказал Могильщик, доставая замусоленный блокнот:

««Сайгон», «Сайгон», «Сайгон»… Опять «Сайгон»… Одно и то же… Все время одно и то же. Она не пришла. Она не приходит вот уже который раз, и поэтому рядом со мной какая-то (замалёвано так, что нельзя прочесть)… Мы пьём водку и какой-то сок. Я пишу. Её это немного забавляет и немного достаёт. Она не приходит. Она никогда не приходит, и мне приходится торчать со шмарами в этой дыре, чтобы, когда кончится пойло, пойти… Не важно, куда, но всегда за одним и тем же, как будто, кроме выпивки и жратвы, больше ничего нет. Особенно раздражают сообщения о предстоящей войне. Почему так? Почему всегда так? Почему они всегда ведут себя так и никогда по-другому? Неужели в этом твой замысел, Боже? Водка подходит к концу, а я ещё не закончил. Ладно, последняя порция и точка. Вернее, многоточие или кровоточие… Как у Наумова или Башлачёва, точно не помню.

Эта дрыхнет. Получила своё и спать, словно больше ничего в этом ёбаном мире не происходит и не происходило никогда. Плодитесь и размножайтесь, а на остальное забейте, как на… А как же быть тогда с воротами, которые, мать их, повсюду? КАК? А за воротами – лес. Настоящие джунгли или тайга, или и то и другое вместе взятые. Огромные деревья, а на каждой ветке черепа. Настоящие человеческие черепа. И вой вместе с хрустом костей. А там, на горе, основание когда-то величественного храма, вершина которого навсегда превратилась в миф.

Город я познал давно. Именно познал, как библейские мужи познавали своих жён. Он вошёл и познал её в зверином естестве бытия… Ночь, звёзды… Ночь щерится поруганным ртом Луны. Я есмь бог, мать вашу! Я и Город. Из улицы в улицу… Левушка-рёвушка, прогрессор хренов, только обесшекненный и с «Ж» по всей харе… А в венах течёт кайф. Глаза кипят. Я есмь бог! Слышите, ублюдки хреновы? Я есмь бог! Я чист. Никакой химии, даже пива и сигарет. Город не терпит грязи. Кладёт он на тех, кто… Сегодня я волк. Тело напряжено, уши торчат. А запахи… Боже мой! Ночь. Можно не опасаться… Иногда промелькнёт двуногий мешок тухлятины, прижимаясь к забору и излучая страх, что твой синхрофазотрон. Откуда им знать? Знать им откуда? У них математика и здравый смысл. Ну их! Пусть смердят себе где-нибудь там, а здесь Город. Город и Лес по ту сторону сна… Сад смерти. Это мы рыскаем в поисках врат. Сад смерти. Карьер. Горы мусора, который лениво дымится, заслоняя небо зловонием. И столбы. Двухметровые ржавые столбы щерятся в небо. И их сотни. Слава тебе, о человек! А за окном кислотный дождь и пепел. Пепел падшей планеты, так и не познавшей любви, и остатки тех снов, которые уже никогда… И вот бредём мы целую вечность по колено в гноящейся совести. Наши помыслы – яд. В наших сердцах – смерть. И дом… Мертворожденное дитя конвульсирующих стекла и бетона. Чёрный оскал беззубой пасти окон. И река, втиснутая в бетонные берега. Её ноги сбиты в кровь. Она закрывает лицо руками… Но приходит мать-Ночь и гладит её ласковыми руками, расчёсывая с пробором лунной тропы. Здравствуй, мать-Ночь. Пусть спят двуногие бурдюки смерти. Пусть снится им покой и похоть, сочащаяся на подушку. Имеющий душу, да учует. Он живой, этот Город, что бы ни говорили эти ублюдки! Вовеки веков, аминь или в бога душу мать, что в принципе одно и то же. Здравствуй, мать-Ночь. Я есмь бог, врата проходящий. Как утаить мне песнь за пазухой? Как обмануть вечно пьяного архангела с небритым лицом, что стоит на страже? Как пронести эту бьющую ключом жизнь в мир смерти и тлена, именуемый Днём? Как обойти мне этого парня и его вездесущих псов? Или нет. Пусть летит моя песнь… И была ни была. Поднимаю лохматую морду и целую в лицо эту вечно пьяную развратницу со странным именем Небо, прямо в её ненасытные губы.