Демобилизация - Владимир Корнилов

— Супруг по шею в текучке. Журнал и только журнал.

— А дамы?

— Не знаю. Мне не поверяет.

— А храмы его не интересуют?

— Нет, он книжник, — презрительно хмыкнул Игорь Александрович. Библию, правда, иногда листает.

«Господи, из него ничего не вытянешь, — подумала Инга. — Совсем ошалел или куражится?»

— Вы не слышали, Юрка прочел реферат? Я вам говорила, один лейтенант технической службы создал кое-что в плане личности…

— Я сам прочел и даже потратил полночи на разговор с этим фендриком. Не бездарен, но полная сумятица. Никакой ориентировки. Деревянный велосипед.

— А где он сейчас, не знаете? — отважилась Инга.

— Два часа назад расстались. Отправился к министерским родичам. Я думал, он по вашей части…

— Нет. Я видела его всего раз, — Инга почувствовала, что краснеет. Но Бороздыка не смотрел на нее. Он шел, индифферентно вскинув голову, глядя сквозь очки на ненавистный (прежде горячо любимый!) город. В данную минуту Инга его почти не интересовала.

— А как же наш великолепный доцент? — осмелела она.

— Ничего. Лучше, чем я ожидал. Между прочим, начинает прозревать. От него тут жена уходила, а страдание, знаете, облагораживает…

— Вот как!.. — от неожиданности зарделась Инга, и тут Бороздыка повернул к ней голову.

— Очень любопытно, — сказала, торопясь и морщась, чтобы сбить конфуз. Но Бороздыка знал, что она будет взбудоражена этой новостью.

— Неужели не слыхали?

— Где мне, Ига? Я была в Тмутаракани. Снег и сосны. Знаете, солнце, воздух и вода…

«Господи, я теряю лицо, — торопливо думала Инга. — Вот тебе и Алексей Васильевич. Вот забыла, вычеркнула. Растоптала. Так значит, мадам его бросила?! Очень нравная мадам. Нет, это удивительно! Взяла и бросила. Бедный Алеша! Но, уйти от мужа — это исключительно благородно. Возвышенно и благородно уйти от мужа, если муж тебя не любит. Я ведь ушла… А хорошо бы встретиться с мадам Фирсановой. Теперь ведь она Фирсанова?! Здравствуйте, Марьяна Сергеевна. Или она Марианна? Франция? Францию называют Марианной, а Париж — Лютецией. Кажется, так. Значит, она бросила Алешеньку. Я ей позвоню и приглашу куда-нибудь в кафе. Мы посидим… Брось! Что за глупости?! — тут же перебила себя. — Но, главное, Алексей Васильевич свободен. Почему же он не звонит? Нет, звонит. Вава ведь сказала, что обрывали телефон. Надо дойти с Игорушей до угла, проститься и быстрей на троллейбус. Может быть, он как раз сейчас набирает мой номер. Господи, какая глупость была торчать в этом доме отдыха! Три недели попусту. Три недели… Мне скоро двадцать четыре года. Я уже пожилая особа… Но какова Марьяна? Взяла и ушла. Сама решилась. Наверно, собрала чемодан. А куда она ушла? Ведь она у них, наверно, прописана. Что же, он оставил ее без жилья? Нет, он такой деликатный. Это он ушел. Он так ловко, то есть не ловко, но умело… Нет, даже не умело… ну, словом, так все толково объяснил, что она поняла. Просто он ей дал возможность бросить себя, чтобы не страдала ее гордость. И мадам, несмотря на профессию, оказалась разумной женщиной. Боже мой, у меня к ней почти сестринское чувство. Никогда не имела сестер…»

— А куда делась мадам Фирсанова? — спросила ледяным голосом.

— Сначала ушла к подруге, — растягивал фразу, словно рогатку, Бороздыка.

«…Ах, все-таки ушла. Ну, они там чего-нибудь придумают. Хотя люди, безусловно, черствые. С лейтенантом они тоже как-то не так поступили. Но это они, а не Алеша. Алеша просто очень тонкий человек. Человек без кожи. Именно без кожи. Бывают люди без кожи, потому что с них ее содрали. Они от этого нервные и психи. Вот лейтенант немного такой… А Алеша просто родился таким — чутким, тонким… Господи, Алеша, Алешенька…»

— Вы, возможно, ее не застали, — продолжал растягивать слова Игорь Александрович. — Была такая на моей памяти, вернее, есть, — Клара Шустова. Она с Марьяной бывала у Юрки. Переводчица, кажется, с немецкого. Уезжала в советскую зону, поэтому вы ее не застали. Впрочем, погодите, в прошлом году она тоже была здесь. Да, с Сеничкиными и лейтенантом ездила, кажется, в Гудауты или еще куда-то. Видите, все на свете перепутано.

— Ужасно, — кивнула Инга, крепче сжимая локоть Игоря Александровича. Новостей — хоть отбавляй, а вы, Игоруша, жадничали.

— Ну, это не новости, — осклабился Бороздыка.

«…Да, действительно все ужасно перепутано и смешано. Оказывается, лейтенант тоже не промах. Да, я что-то будто слышала. Шустова? Шустова? Что-то с разводом. Муж моложе и лейтенант тоже, значит, моложе… Что-то говорили на Новом годе. Чем-то больна. Я еще тогда подумала, как это все далеко: кто-то болен, а я весела и здорова, и расстаюсь со старым и никудышным супругом. Какое счастье, что мы расстались! Какое счастье, что мы не нужны друг другу, что ему вообще женщины не нужны. То есть нужны, но очень ненадолго».

«Ты еще скажешь: какое счастье, что он псих», — перебила себя.

— Ига, я вас тут покину и побегу домой, а то у меня Вава одна.

— Что ж, привет Варваре Терентьевне, Антону Николаевичу и маман.

— Спасибо. Они у меня в Кисловодске. А вы передайте привет доценту, созорничала, потому что была уверена, что тот позвонит ей не позже, чем через четверть часа.

— Передам, — ухмыльнулся Бороздыка. — Он как раз звал меня в субботу к прокурорским предкам, — бросил небрежно, хотя понимал, что наносит ей страшный удар.

— Ах, вот как… — протянула с твердой решимостью никогда не рыдать на груди Бороздыки.

— Я вам не досказал. Вчера доцент явился к переводчице, забрал чемодан и супругу и увез за город. Знаете, как в таких случаях? — либо последняя попытка перед разрывом, либо заново медовый месяц.

— Да, понимаю. Как же не понять. Счастливого уикэнда, Ига. Привет Марьяне Сергеевне! — и, выдернув руку из-под руки Бороздыки, Инга перебежала улицу, чуть не ударившись о затормозивший на остановке троллейбус.

«Хорошо, что успела сдержаться. Шиш ему плакать буду! Сволочь! Ведь нарочно, нарочно!.. С оттяжкой, как гестаповец. Дрянь, — ругалась она шепотом, стоя у задних дверей. — Как плетется троллейбус. Нет, я не выдержу. Гад. С оттяжкой… Так медленно, медленно оттягивал, чтобы сразу отпустить и сюда мне, — вдавила варежкой в середину груди. — Нет, не могу. Еле плетется…»

— Выходите, девушка, через переднюю, — обернулась кондукторша.

— Простите, мне плохо, — Инга выскочила на тротуар.

«Его счастье, что живет на пятом этаже, а то бы я ему все стекла выбила, — подумала, сворачивая со Сретенки в переулок. — Брось, брось, одернула себя. — Чего ты хочешь? Они муж и жена. Жена уходит, муж бежит за ней и возвращает. Твой муж тебя не возвратил. Его из психбольницы не выпускали. Но какое это имеет значение?.. Ты своему мужу не нужна, а она своему — нужна. Последняя попытка… Медовый месяц… Гад ползучий! Монастыри, храмы. Полное запустение… Показала бы тебе запустение… Ну, ну, держись, — пыталась взять себя в руки. — Держись и не распускайся. Какое тебе дело, если кто-то кого-то бросил, а кто-то кого-то догнал и воротил?! Тебе ни до кого нету дела. Иди домой и садись за главу. У тебя есть машинка и печатай свою работу. Печатай главу, пока не отняли машинку. У тебя все отняли — молодость, любовь, любимого — и оставили только машинку… Как красиво! — снова перебила себя. — Как красиво! Ты еще зареви, что тебя бросили предки и поехали развлекаться в Кисловодск. — Она как раз проходила мимо дома Бороздыки, в окно которого минуту назад собиралась запустить булыжником. — Любовь. Любимого… Ничего у тебя не было и нету. Ты — нищая. Нищая и нищая. Любимого?! Тебе дали его на подержание, напрокат. Как машинку фирмы «гермес-бэби». Дали, потому что был не нужен. На подержание. Тоже слово. От корня подержанный. Все мы подержанные. Как говорят, «бэу», бывшие в употреблении. Вы, Инга Антоновна, тоже «бэу». Точнее недо-«бэу». Недоупотребили вас, вот вы и мечетесь. Вам угодно смазливого доцента? А ему вас не угодно. Ему нужны дом и жена, и на стороне красивая любовь без постели. Ему надоели сложности. Он сытый мужчина. Ему нужна бесплотная красота. Красота и возвышенность. А я не хочу возвышенности. Я хочу самого грубого, самого живого. Я надерусь водки и бери меня все равно кто. Все равно. Я закрою глаза и бери меня, кто хочет, потому что я надерусь водки».

Она, покачиваясь, словно пьяная, перешла опустевшее уже Садовое кольцо и свернула со Спасской в свой Докучаев. До чего он был сейчас тих, печален и безрадостен. Казалось, в него никогда не заходила весна. Он был именно такой ей по плечу и по душе, словно он и она были сотворены в один день.

Инга хлопнула дверью парадного и поднялась по темной, старой, как раз такой, какая должна быть в настоящем доме, лестнице на свой третий этаж и так же тихо, как днем, отворила дверь. Тетка Вава лежала на кушетке, примостив шахматную доску на круглый материнский табурет. По-видимому, у нее всерьез болело сердце.