Колымский котлован. Из записок гидростроителя - Леонид Кокоулин

— Располагайся, дед, поудобнее.

Кабина «Стратега» зашпаклевана клееной пробкой — звуконепроницаемая. В правой кабине отдыхают сменщики.

— Отдыхать хорошо, но за рулем спокойнее, — замечает Славка. — А если я сижу рядом, да еще плохо знаю водителя, весь изведусь, кишка заболит. Я лучше баранку крутить буду.

— Кто тебе не дает, крути, — говорю я, — открутил, представь, что в поезде едешь, и дрыхни себе. Ты ведь в поезде не спрашиваешь, кто состав ведет.

— Ну-у, куда хватил, то в поезде, дед. Сколько раз собираюсь в отпуске пересечь Россию поездом, и все какая-то спешка, и опять вместо поезда самолет. Ну ее к шуту, эту спешку, тоже по вокзалам послоняешься, то погодки, то самолетки, то билетки, — подражает Славка Талипу, — нет, зарок дал.

— Слышал, ты хозяин своему слову: сам дал, сам взял.

— Всем бы вместе поехать, а одному тоскливо. Давайте все соберемся и рванем, — вдохновляется Славка, — двинем на просторы родины чудесной. А знаешь, дед, мы раз на Диксоне учудили. Я еще тогда не был женат на своей Тамаре Васильевне. И вот, как раз под Новый год, сидим в общаге, как сурки в норе, пурга голосит — душу надрывает. «Козла» забивать надоело, воротит от него. Не помню уж кто — кричит на всю ивановскую: «Братцы, а что если сейчас перестанет дуть и прояснит, махнем в Ленинград, погужуемся и обратно?!» Пососкакивали, кто с кровати, кто со стула, проголосовали. Пурга взяла и сгинула, как нарочно. Мы на улицу. Слышим — моторы ревут, по-быстрому обрядились в парадное и в порт. Прибежали — как раз пять мест есть в самолет, — мы и в Ленинград.

— Вы откуда такие?

— С Диксона, — говорим. Не верят. Новый год грядет. Мест в ресторане нету. Не устраивайте, говорят, маскарад. Паспорта на стол, а там штамп на весь лист: Диксон, постоянная прописка, номер поисковой партии, все честь честью.

— Что же, говорят, сразу не сказали. Раздобыли подставной столик, усадили, накрыли. Ну, я скажу тебе, дед, такой Новый год — сколько буду жить, буду помнить.

— Пижоны вы, Славка, вот вы кто.

— Нет, дед, не скажи, встряска человеку нужна.

Славка рассказывает в подробностях, я ему не мешаю, пусть. Сам думаю о своем. Вспоминаю последнюю планерку. Сидим со Старшиновым. Ну, как обычно, Юрьев раздает персональные… Каждый ждет своей очереди. Старшинову то ли стало скучно, то ли еще что-то. Толкнул меня локтем, а сам наклонился к Юрьеву и негромко:

— Знаете, что мне кажется?

Тот осекся на полуслове и ухом подался к Старшинову.

— Все-таки безобразие, не знать действительного положения дел. Прежде чем поучать других, надо самому хорошенько разобраться в постановке вопроса, — прошептал Старшинов.

— Одну минуточку, — громко сказал Юрьев и посмотрел на Старшинова. — Давайте разойдемся и в оставшееся время вместо бесплодной ругани займемся делом.

Задвигали стульями. А затем я слышал, как Юрьев шепнул Старшинову: «Сорвал мне планерку. Уволю, так и знай!..»

Старшинов пожал плечом:

— Много вот с такими поговоришь!..

«Много вот с такими поговоришь» — вязнет у меня в ушах под торжественной пение мотора. «Много вот с такими поговоришь…» Мелькают какие-то лица. И вот уже я сижу у камелька, грею ноги, с охоты вернулся. Слышу, гавкнула дверь, подходит ко мне — высокий до потолка и плоский, как доска, человек. Чисто выбритый, синью отдает. В посконной косоворотке, поясок поверх брюк, высокие сапоги. Да это же мой дед. Но где же его белая борода?

— Удивляешься? Да это я в молодости, — говорит мой дед, — сиди, сиди, я постою. — Он берет меня за плечо. — Садись поудобнее, ноги вот сюда, пятками на камин, вот так. А голову запрокинь, да ты расслабься. Слушать надо уметь. Ну вот и хорошо. Я здесь за спиной встану, чтобы не отвлекать твои мысли, а то ведь начнешь меня рассматривать, разглядывать, какой я, как говорю, — а какие у покойника выражения, жесты? Если позволишь, я только руку положу тебе на плечо. Мое прикосновение — это мое присутствие. Вопросов не задавай. Сиди и слушай. — Рука у деда тяжелая и холодная, как и полагается быть у покойника.

— Ненастье будет, — тяжело вздохнул дед, — раны мозжат. — Дед воевал в японскую, первую мировую, делал революцию, махал саблей в гражданскую.

— А у тебя как? Осколок так и сидит? Плохо. Беспокоит? А я ведь думал, в ваше время пустяк вынуть осколок, думал, людей будут разбирать и собирать. Как амбарные замки. Знаю, знаю, — угадывает мои мысли дед, — кому как не нам знать, каково бывает покойнику…

— Мальчонка твой как? Андрей как? Жив, здоров, так все без матери… — Дед придавил мне плечо своей холодной рукой — стало трудно дышать. — Нехорошо одного оставлять. Мать ему нужна.

Я хочу сбросить его руку и не могу, хочу крикнуть — сил нет…

И тут Андрей подергал меня за рукав.

— Смотри, дед, за нами шагают линии!..

Я оглянулся, и правда, от самого порога выстроились поленья с размотанной по ним леской от спиннинга. На пороге Талип, Славка, Димка. Вот Талип с простыней в руке идет ко мне, но, зацепившись ногой за поленья, падает на меня. Я ударяюсь о боковое стекло и открываю глаза.

Славка спокойно крутит баранку. Поезд выходит на прямую, косо разворачиваются дальние, облитые снегом сопки, и тихонько начинают вращаться почерневшие островки карликовой березки. В мари подрагивают блюдца синей наледи.

Славка поворачивается ко мне.

— Ты че, дед, не слушал, дрыхнул?

— Слушаю.

— Можно, дед, я как-нибудь привезу сюда одну особь, посмотреть? — Не успел Славка договорить, как сильный толчок, хруст. Машина боднула тяжеловес.

Славка распахнул дверку.

— Да ну вас к лешему! Не давите мне на психику, куда я вас пропущу, где Дюжев?

— Ну что ты орешь как недорезанный, — повысил голос Славка.

— Смотри, дед, — распростер Гена руки.

— Вижу.

Наледь парит и разливается, маслом блестит вокруг поезда, «Колымага», проломив лед, накренилась. Оси на глазах обрастают льдом. Промокая валенками сырость, парни таскают листвяжки и по ним подбираются к тяжеловесу, Василий осипло кричит, куда надо бросать хлысты.

Мы со Славкой, оставляя на льду лафтаки шерсти от валенок, тоже подходим к тяжеловесу. Под «Колымагой» лед, похрустывая, оседает.

— Оседает, что ли? — Славка бросается под «Колымагу».

— Дед, еще на пузо не села, есть просвет, если сядет, орать нам тут арии из оперетт…

— Чем бы заткнуть эту холеру и откуда прет? — возмущается Василий Андреевич.

— Гена, не воображай из себя страдание, волоки брезент, сейчас заткнем горло этому сопливому ручью.

Гена с ребятами приволакивают брезент, скатывают его в рулон и задерживают воду.

— Что делать, Антон? — опрашивает Василий Андреевич.

— Сам не знаю, что делать. Надо хоть выровнять как-то, пока не опрокинулась…

Сбоку для поддержки «Колымаги» ставим домкраты, шпалы.

— Завязнем, дед, утопим, — говорит Гена.

— Сумрачный ты субъект. Гена, — одергивает его Славка. — Вот если будешь мух ноздрей бить, — вмерзнем, тогда до лета придется ку-ку.

Василий с ребятами волокут бревна, выкладки. Славка сует мне рукавицы.

— Ты что, дед, как на пляже, держи — растирай руки снегом. — Славка отбирает у меня лом. — Три, а то отпадут пальцы, чем будешь наряды выписывать, и стакан тоже держать надо.

Ребята уже зарядили домкраты под тяжеловес. Василий приседает, встает, и по этой его команде нахаживают домкраты, потрескивают подколодки, глухо ухнул лед. Хрустнули и шпалы, тяжеловес вздрогнул и еще больше скособочился.

— Ух ты! — вырвалось у Василия. Он забегает с другого бока «Колымаги» и кулаком грозит Гене. — Ты разуй глаза: вода уже сглотнула колеса.

— Вижу, не слепой…

— Так не пойдет.

— А как пойдет?

— «Стратег» ведь зарылся…

— И хорошо, что зарылся. Мертвее стоять будет.

— Что тогда и нервные клетки тратить зазря, горло драть?

— Хорошо, что «Стратег» зарылся, — сообщает и Славка. Он с ног до головы в ледяном панцире. Но улыбка во весь рот. Чему человек радуется, чего хорошего?

— Ну что, так и будем стоять? Давай решай, дед.

— Вот тебе сто мгновений весны, — дышит табаком Славка. Навалиться всей тягой и вырвать «Колымагу». Коротко и ясно, как на подоконнике.

— Хорошо бы тебе зубником работать.

— А Славка прав, надо попробовать, другого выхода нет.

— По наледи волокем тросы, сцепки.

— Смотри, Антон, тебе виднее, ты голова, тебе лучше знать. Оборвет оси…

— Ты что, Василий?!

— Да нет, ничего. Вначале, дед, надо расшевелить. Оборвем, говорю, оси.

Подруливает Гена, выкатывается из кабины. Маленький, кругленький, как бочонок, этот Гена.