Колымский котлован. Из записок гидростроителя - Леонид Кокоулин

Василий уже на следующем уступе — сигналит передним машинам — подналягте, и они выхватывают хвост… Поезд, лязгая всеми составами, входит в последнюю «гитару», в последний — третий кривун, до предела узкий и коварный. Василий срывается с места и, пригнувшись, словно под пулями, бежит и дирижирует, стоя на самом пупке перевала. Неверный знак команды, зазевался водитель — забросит тяжеловес и подомнет всех. Тут надо четко знать и чувствовать, где добавить газу, кому унять мотор, чтобы лавировать по серпантину.

…Еще сто метров, еще метр, и поезд огибает тумбочку со звездой. Василий опускает руки, выравнивается дыхание дизелей.

— Вот вам и Дунькин пуп, — скалится довольный Славка.

Вдоль трассы вспыхивают сотни огней, это приветствуют тяжеловес встречные машины. Луна окатым валуном лежит на самом острие Яблонева хребта. Мерцают синие звезды.

Василий Андреевич, опустив голову, сидит на обдутом ветром камне и кажется неодушевленным. А я подумал: вот так бы здесь этому человеку памятник поставить. Как-то не принято у нас шоферам ставить памятники при жизни.

— Это надо же, — появился хозяин перевала. — Одолели такой страх. А зовут меня Кондратием Савельичем. Милости просим, после трудов праведных в баньку, с устатку, веничек тоже имеется материковский. Для дружка и сережка из ушка… Не откажите, уважьте.

— Спасибо, добрый человек!

— Поночуйтесь и спасибо скажете.

У ребят ушки на макушке.

— Банька, да это хорошо, замечательно, это то, что надо, — потирает руки Гена.

— Братцы?! Ну что ты, дед, разве можно без пару в такой-то момент. Вот мы, бывало, на Диксоне…

— Ну, это, Славка, песня не прибудет, не убудет, а такая будет…

Оставляем дежурных и скатываемся вниз. Банька уютная, с предбанником, с настоящей каменкой, нагретой сухим стлаником, — дух за версту.

— Мама родная! Люкс. Понимать надо, — радуется Славка.

Кондратий Савельич принес веничек и вручил Василию Андреевичу.

— Пару всем хватит, веник не жалей — берег к рождеству, — только хорошенько запарьте — всем хватит, пользуйтесь на здоровье. Воды горячей тоже будет — разве что холодной мало. Дак вот ручей: три ступеньки вниз, — ведра вот стоят. — Хозяин постучал дужкой. — Ну, легкого вам пару — справитесь, приходите на огонек. Во-он в окошке свет, мы с бабой стол пока соберем.

— Зайдем, дедусь, обязательно… Ну как же не зайти к хорошему человеку.

Из парной уже доносился шум веника, охи, ахи, вздохи. Кажись, Славка стонет. Ох! Уж этот Славка!

— Эй, Гена, будь добр, принеси рукавицы и шапку захвати, а то ухи свертываются, честное слово. — Славка выглядывает в дверь.

В предбаннике горит семилинейка с выщербленным стеклом. Потрескивают дрова в железной с алыми боками печке. Ребята разболакиваются и сигают в боковушку. Василий, не торопясь, в уголке, раздевается. Аккуратно складывает на скамеечку свои шмутки, чтобы потом не пороть горячку.

— Желающие марафет навести — ко мне, имеются ленинградские лезвия, — предлагает Гена.

— Молодец, Гена, — похвалил Василий Андреевич, — давай я распочну.

— Вот еще хозяйка квасу передала, я не брал — навялила, — выставляет трехлитровую банку и виноватится Гена.

— Квас, вот мать честная! Ребята, правда — квас!

Славка уже собрался одеваться, но хватает банку.

— Что это я жадничаю, — тут же вернулся, — нате, глотните, нате, нате, — он плеснул в ковшик квасу и, сутулясь, полез в боковую дверь, откуда полыхало горячим и духовитым жаром.

Из парилки ребята выскакивают на улицу, сигают в снег и красные, как раки вареные, снова в парилку.

— Нет, все-таки мир не без добрых людей, — сказал Василий после первого захода в парилку.

— Ну дает старина! — хватая ртом воздух, восхищается Славка. — Во дает, у меня даже дыхалку перехватило. А эти — слабаки, — он тычет парней веником. — А ты молодец, дядя Вася. У нас, бывало, на Диксоне…

— Ты лучше скажи, Славка, что говорил Суворов?

— При мне он ничего не говорил.

— Не знаешь, значит?

— Если вы имеете в виду то, что после баньки белье продай, да по чарке подай, так об этом весь мир знает…

— Золотые слова.

Ужинали у Кондратия Савельича. Хозяйка, маленькая, юркая старушка, усадила нас за стол.

— В тесноте, да не в обиде, — сказала она. Налила всем по тарелке душистых щей, нарезала гору домашней выпечки пахучего хлеба. Хлеб тут же исчезает, хозяйка все подрезает и умиляется. Хлопцы хлебают щи и хвалят хозяйку. Кондратий Савельевич сидит в красном углу за спаренными столами и тоже хлебает щи и помалкивает. А когда Гена предложил к такому обеду по чарке пропустить, зашумели. Но к общему согласию не пришли. Хозяин покашлял в кулак.

— Ну-ка, мать, подай мне пачпорт.

Старушка принесла стопку книжек, перехваченных резинкой, в положила перед стариком. Кондратий Савельич степенно снял резинку, но выбрать нужную книжечку не торопился, и начал свой рассказ.

— Был тогда, как сейчас помню, яркий ветреный день. Даже тут в ущелье дуло и мело сильно. Склоны гор голубишником рдели, горбы серели от травы бессонницы.

Мне показалось, что мужичок уж как-то по-книжному говорив.

— Я тогда был молодым человеком, молодая, очень душевная жена (это у меня вторая), сын. Переезжали мы из бухты Нагаева в Спорный. Об автобусах тогда, как вы понимаете, и понятия не имели, добирались с попутными. Ну я и договорился с ребятами — с колымскими шоферами. Жену с сыном посадил в кабину, сам на другой машине еду следом. Везли какие-то детали к драгам на прииск. У шоферов аккордный наряд, вот они и жмут на всю железку. Подъехали к этому перевалу и остановились на том самом месте, у подножья, откуда вы сегодня пошли на перевал. Тогда этих домов не было, в распадке притулились две-три избушки. Решают шофера перекусить и часок-другой вздремнуть. А тут, как назло, подошла машина и пристроилась за нами. Оказалось, что спирт везет. Ну, слово за слово, мои ребята за бутылку, выпили, заели. Берут другую на похмел и из той отпили. А много ли уставшему человеку надо? Захмелели мужики — раздухарились. Никакого удержку: Суворов не такие кручи брал — Чертовы мосты… По машинам и айда.

Заскреблись на макушку (мы первые пошли на перевал), стоим, ожидаем, вот-вот должен бы показаться наш напарник. Не утерпел я, подбежал к повороту, глянул — глазам своим не верю: взрывы по откосу… И тут же дошло. Вот с тех пор тут и безвылазно мыкаю век…

Больше к разговору о Суворове не возвращались.

После чая нас разморило, кое-кто уже клевал носом. И Кондратий Савельич предложил горницу.

— Не обессудьте, — сказала и хозяйка, — на полу вам постелим, но у нас пол угоен, не дует, не-ет. — Она коснулась рукой пола. — Тут хоть есть куда ноги вытянуть, в кабинах-то не больно распрямишься, умаялись, поди, на спокое-то душа и тело отойдут. Вот вам под головы телогрейки. Я их полотенчиками прикрою.

— Да не беспокойтесь. Хлопот наделали…

— Легайте, легайте, добрые хлопцы, это разве хлопоты, приветить людей — честь. Русские ведь мы люди.

Сквозь сон я еще слышал, как хозяйка топталась на кухне, убирала со стола и вполголоса разговаривала с Кондратием Савельичем. Как и было договорено, хозяин разбудил нас до свету. Толкаясь и мешая друг другу, наскоро оделись и на выход. Я поблагодарил радушных хозяев за хлеб-соль.

— Да что вы, ради бога, — отмахнулся Кондратий Савельич. — Будете проезжать — всегда заходите. Мы сами рады, что еще людям сгождаемся.

После баньки, хорошего отдыха у ребят и настроение бодрое.

— Ну что ты, дед, тянешь резину. Наверно, бабка приглянулась, — зубоскалят ребята. — Может, останешься, а Кондратия Савельича мы возьмем в штатные банщики.

— Не прогадаю, какой хлеб бабка выпекает.

— Да, дед, хлебушек отменный… — Гена подрулил к поезду, и парни стали расходиться по машинам.

Я забрался к Славке в кабину. Славка, потягиваясь, протянул:

— Живут же люди, скажи, дед?

Но поезд дернулся, и Славка на полслове замолк, а когда тяжеловес вышел на полотно дороги, со вздохом продолжил:

— Ну и банька, доложу я. Куда там Москва. В этот раз в Москве Серегу с Диксона встретил. Иду по улице — Серега — ясное море — нос в нос.

— Бывал, спрашивает, в Сандунах?

— Нет, — говорю, — представления не имею.

— Ну тогда, — хватает меня под крендель и прет, только успеваю ноги переставлять. Приперлись, не баня — музей. Стали в хвост очереди, а Серега вдруг говорит: держи веник, а я квасу пару бутылок прихвачу.

Прибегает с квасным концентратом, квасу не нашел. Концентрат так концентрат, все равно квасной.

Прошли в предбанник, разделись на диване. Пивом хоть залейся, газировку тоже принесут, квасу нету. Ясное море — сразу тащит в парную. В парной публика, как на трибуне, стоит. Истязают себя вениками, только шлепки слышно. А парок — колики по коже. Серега в тазик концентрат вылил. Бутылку за дверь, сам по ступенькам, приоткрыл дверку и бултых туда из тазика, а я с веничком стою на нижней приступке, обвыкаю, млею. Вначале шибануло квасным духом, захватило, а потом как попрет дым, да такой едучий, мать моя — женщина. Все с полка, кто по-пластунски к двери. Если бы парильщики нашли Серегу, убили бы. Знаешь, какие там заядлые, ого-го. Я сам, ясное море, едва отыскал Серегу. Заглянул в бассейн, вижу, лысина плавает, сразу узнал: он шестьдесят пятый шапку носит…