Пещера Лейхтвейса. Том третий - В. Редер

На одно мгновение в комнате воцарилась полная тишина. Было до того тихо, что можно было услышать звук падающей булавки.

Зонненкамп подошел медленно к столику, взял в руки подписку Курта и прочел ее. Глубокая горечь отразилась на его лице. Прочитав бумагу, он разорвал ее на мелкие куски и бросил их к ногам Аделины.

Гунда закрыла лицо руками, она не смела спросить, что было написано, но по расстроенному лицу отца догадалась, что это было нечто ужасное.

— Где он? — спросил Зонненкамп Аделину.

— Не знаю.

— Ты лжешь. Ты спрятала его.

— Так ищи. Он ведь твой зять. Тебе стоит позвать его, и он придет к тебе.

В эту минуту Гунда бросилась к ногам матери.

— Матушка, — молила она, заливаясь горькими слезами, — матушка, если в твоем сердце еще теплится хоть искра любви ко мне, если ты помнишь ту минуту, когда в первый раз взглянула на своего ребенка, ребенка ни в чем не повинного, не сделавшего тебе ничего дурного… Матушка, тогда умоляю тебя: верни мне моего мужа.

Аделина Барберини устремила мрачный взор на лежавшую у ее ног дочь. После короткой борьбы материнская любовь взяла верх.

— Пусть будет по-твоему, — сказала она. — Если ты действительно еще дорожишь этим ничтожным человеком, если ты настолько безумна, что можешь простить его, то я этому не буду препятствовать. Он наверху» в башенной комнате Кровавого замка. Услышав вас, он убежал в нее. Какой герой!

Мы знаем, что в эту минуту Аделина Барберини уклонилась от истины; она солгала для того, чтобы еще больше унизить Курта фон Редвица в глазах Гунды.

Известно, что молодой барон скрылся в башню по настоятельному требованию своей любовницы. Курт фон Редвиц не мог подозревать, кто именно ворвался в замок, и считал своей обязанностью удалиться, чтобы не компрометировать Лорелею и спасти ее женскую честь.

— В башне? — воскликнул Зонненкамп сдавленным голосом. — В таком случае, Генрих Антон Лейхтвейс, делай твое дело: приведи сюда негодяя, только смотри, чтобы он у тебя не вырвался и не выпрыгнул из окна башни. Когда он увидит себя уличенным, то, как все трусливые натуры, может в первую минуту наложить на себя руки.

Лейхтвейс сделал молча знак своим людям, а Гунда, хорошо знакомая с устройством дома, указала ему на потайную дверь, ведущую в башню. Минуту спустя разбойники поднимались по винтовой лестнице. Ни одного слова не было произнесено тем временем между Аделиной, ее мужем и дочерью. Гунда сидела в кресле и рыдала, закрыв лицо платком, а Зонненкамп стоял у выхода из комнаты, чтобы ненавистная женщина не могла ускользнуть. Наконец со стороны башенной лестницы послышались тяжелые шаги, дверь отворилась, и Лейхтвейс толкнул к ногам Гунды приведенного им человека.

— Вот он, вероломный изменник! — кричал Лейхтвейс. — Он должен здесь, при нас, своей прежней, невинной жене принести покаяние во всех своих грехах и тем, может быть, еще поправить дело.

Повелительным жестом Зонненкамп указал на Аделину.

— Свяжи ее, — приказал он разбойнику.

Лейхтвейс и его товарищи не заставили повторять этого приказания. Они тотчас же бросились к красавице, и после нескольких минут сопротивления с ее стороны Лейхтвейс повалил ее на пол, сам связал на спине ее руки и закрутил веревкой ее хорошенькие ножки.

— Палач!

Это было единственное слово, вырвавшееся у гордой женщины. Оно возмутило разбойника.

— А как ты называешь себя, отравившая счастье собственной дочери? — ответил он. — Если я палач, то ты — самая закоренелая преступница. Я думаю, что палачом быть все-таки лучше, чем убийцей.

Зонненкамп сказал несколько слов на ухо Лейхтвейсу, тот кивнул товарищам, и все вышли в столовую.

Андреас Зонненкамп последовал за ними, оставив приотворенной дверь в спальню, чтобы можно было слышать, что будет говориться в ней.

Аделину Барберини он оставил связанную на полу, с намерением, чтобы она слышала все, что будет сказано между мужем и женой.

Курт фон Редвиц все еще находился у ног жены. Гунда горько плакала. Вдруг она опустила руки на колени и сквозь слезы посмотрела на прекрасного, бледного юношу, не смевшего поднять на нее глаза.

— Курт, — заговорила она тихим, глухим голосом. — Курт, зачем ты сделал все это? Не была ли я для тебя хорошей, верной, любящей женой? Можешь ли ты в чем-нибудь упрекнуть меня?

— Нет, нет! — воскликнул горячо Курт. — Ты была ангелом, я же был отъявленным негодяем. Я позволил околдовать и надуть себя. Но теперь я понял, какая чертовка подчинила меня своим чарам, и я стыжусь… мне стыдно… до смерти стыдно…

— Скажи мне, Курт, — ласково спросила Гунда, — любишь ли ты эту женщину, которая лежит связанная там на ковре?

— Я перестал любить ее с тех пор, как понял, какую комедию она разыграла со мной. Теперь я ненавижу, презираю ее.

— И ты никогда не будешь думать о ней, если я прощу тебя?

— Ты не можешь простить меня, Гунда! — воскликнул Курт со слезами. — Я слишком глубоко оскорбил тебя, слишком много сделал тебе зла, ты много выстрадала из-за моего легкомыслия. Мы не можем быть счастливы вместе, Гунда, если бы даже ты, со своей бесконечной кротостью и добротой, протянула бы мне руку примирения. Я не могу принять ее. Мне остается один выход, и я без колебания прибегну к нему — я покончу с собой.

— А что же тогда будет со мной?.. С моим ребенком?.. О, Курт, ты не думаешь о том, какое счастье еще предстоит тебе: ты не думаешь о невинном младенце, который тщетно будет звать отца! О, Курт, возможно ли, чтобы постыдная страсть так овладела тобой, что ты, под влиянием этого опьянения, можешь отказаться от жены, ребенка и доброго имени?

Курт с отчаянием схватился за голову.

— Я был сумасшедшим, Гунда! — воскликнул он вне себя. — Правда, я имел дело не с женщиной, а с посланницей ада, направленной ко мне, чтобы меня погубить. Тем не менее для меня нет оправдания. Я поступил так бессовестно, что для меня нет ни прощения, ни забвения. И если ты хочешь оказать последнюю милость умирающему, то протяни мне свою руку и благослови меня. За этим все будет кончено.

Гунда рыдала отчаянно. При этих словах она положила руки на его плечи и сквозь слезы заговорила:

— Я не могу отпустить тебя, Курт… не могу. Я любила тебя и до сих пор люблю. Если ты умрешь, то и я умру. Если ты хочешь наложить на себя руки, возьми Меня с собой. Я довольно пожила на свете. Я устала жить. Я ничего не хочу, кроме того, чтобы быть вместе с тобой, хотя бы в могиле.

— О, Гунда, жена моя! — воскликнул Курт, вскочив на ноги и горячо обняв молодую женщину. — Ты создана самим Небом. Тебе понятен высочайший долг человека: ты умеешь прощать, как простил Иисус на кресте своих мучителей.