Пещера Лейхтвейса. Том третий - В. Редер

— Встань, дитя мое, — сказал он глухим голосом, — в первый раз я не могу исполнить твоей просьбы. Вполне естественно, что ты просишь за женщину, которая дала тебе жизнь, но над ней и не будет произведен суд за то, что она сделала тебе, хотя это и было наиболее заслуживающее проклятия преступление; нет, наступил час, когда я, наконец, хочу свести с ней счеты, око за око, зуб за зуб, и, я боюсь, что этот расчет будет для нее ужасен. И даже если бы я хотел проявить кротость, если бы я даже был готов простить ей то, что она разбила, отравила, испортила мою жизнь, — в интересах человеческого общества женщина, так чудовищно согрешившая, Должна быть обезврежена. Встань, Гунда, быстро, кратко попрощайся с ней — в этой жизни ты ее больше не увидишь.

Дрожь охватила при этих словах прелестное тело обвиняемой, и в первый раз за то время, что она находилась во власти своего глубоко оскорбленного мужа, она тихо вскрикнула.

Гунда встала. Она была смертельно бледна и не могла держаться на ногах. Курт поспешил к ней, чтобы поддержать ее. Снова хотел он увести ее, но снова вырвалась его молодая жена, и на этот раз прямо направилась к той, которая из матери стала ее соперницей.

— Мать! — крикнула Гунда и простерла руки. — Мать, я прощаю тебе то зло, что ты причинила мне. Защити тебя Бог, да поддержит Он тебя в эту минуту, прощай… прощай!

Тогда зашаталась Аделина Барберини, точно внезапно на нее налетел вихрь, ее гордая, вызывающая осанка исчезла, ее гордость сломилась на глазах тех, которые ее окружали, ледяная кора, которой она была покрыта, растаяла под лучами любви ее ребенка, и в следующий момент Аделина Барберини прижала Гунду к своему сердцу.

Мать и дочь прижались друг к другу и стояли, крепко обнявшись.

— Благодарю тебя, моя Гунда, — шептала прекрасная, загадочная женщина, — благодарю тебя, дитя мое, за твои слова; они доставили мне невыразимое облегчение. Да, я знаю, дочь моя, что не могу рассчитывать на милосердие со стороны твоего отца, — я знаю его, я достаточно долго с ним жила, чтобы его хорошо узнать. Он благородный, добрый человек, но и неумолимый, когда дело идет о приведении в исполнение принятого им решения. Нет, он не может отнять у меня больше, чем мою жизнь, он не может приговорить меня к более жестокому наказанию, чем смерть, и я подчиняюсь его воле. Это правда, и заявляю это здесь громко и торжественно, я поступила дурно и преступно по отношению к Андреасу Зонненкампу. Я могла бы оправдываться, могла бы доказать ему, что я иначе поступить не могла, но тогда я должна была бы выдать тайну, которая принадлежит не мне одной, она должна пойти со мной в могилу — ни один смертный не узнает о ней. Прими же последний поцелуй матери, любимое дитя, — продолжала Аделина, и в первый раз за долгое, долгое время слезы брызнули из ее глаз. Я назвала тебя любимое дитя, и Господь в Небесах да будет свидетелем, что я сказала правду. Да, моя Гунда, я люблю тебя, я тебя всегда любила, даже когда я враждебно выступала против тебя, я и тогда тебя любила, и тяжелым горем моей жизни было то, что я не могла быть для тебя настоящей матерью. Молись за меня, моя Гунда, и если он тебе это позволит, преклони колени пред моей могилой и скажи мне еще раз, чтобы я слышала в сырой земле, что ты простила меня. Уведите ее, — зарыдала Аделина, — уведите ее, иначе я ослабею и выдам вещи, которых выдавать нельзя, — прекратите это испытание, не заставляйте меня дольше смотреть в лицо моего ребенка.

Гунда лежала в обмороке в объятиях своего мужа.

По знаку Андреаса Зонненкампа ее вынесли.

Лейхтвейс при этом помогал Курту, но уже через несколько минут он вернулся назад и присоединился снова к страшному судилищу.

Аделина Барберннн снова овладела собой, по крайней мере, с виду. Слезы иссякли, и теперь, со скрещенными на груди руками, она ожидала приговора. Она понимала, что Андреас недолго заставит себя ждать.

Андреас Зонненкамп на мгновение прикрыл глаза рукой, точно желая собрать свои мысли. Но когда он вслед за тем выпрямился, то глаза его имели еще более жесткое, еще более суровое выражение, чем раньше.

— Я не могу, — вырвалось у него, — я не могу дать милосердию восторжествовать; если бы я даже хотел помиловать ее, я не должен этого делать: я обязан устранить такого опасного врага своего короля, как она, я должен обезвредить ее. Из-за тебя, главным образом, Аделина Барберини, разгорелась эта злосчастная война, терзающая в данное время Европу. Ты несешь ответственность за несчастье многих семейств, за кровавую гибель тысяч молодых, полных надежд, жизней. Ты была фурией, которая зажгла эту ужасную войну. Кровь раненых и убитых лежит на тебе — а кровь требует крови. Я любил тебя, Аделина. Быть может, еще никто ни одну женщину так не любил, как я. В тебе я видел идеал всего прекрасного, сильного, хорошего. Я молился на тебя и с радостью отдал бы за тебя жизнь, если бы думал, что этой ценой куплю твое счастье. А ты превратила меня в нелюдимого, одинокого человека. Ты заставила меня отречься от своего собственного «я» и под чужой личиной пройти свой жизненный путь. Ты обманула меня так же, как позднее обманывала своими изумительными интригами великого короля. Обманутый муж предает тебя, негодующий патриот судит. Пруссия, Европа, весь мир должен освободиться от подобного вампира; вампира, который, не задумываясь, пил его кровь, злоумышлял против него. Для тебя, Аделина Барберини, есть только одно наказание — смерть.

Андреас Зонненкамп замолк, и глубокое молчание воцарилось в комнате.

Даже разбойники, привыкшие к пролитию крови и всяким страшным делам, испуганно придвинулись друг к другу, когда услышали приговор, произнесенный мужем над собственной женой, отцом над матерью своего ребенка. Вздрогнул и Лейхтвейс. Он не ждал такого сурового приговора. Он думал, что несчастную приговорят к вечному заключению в каком-нибудь доме для душевнобольных или отправят в отдельный замок. Мысль, что Андреас Зонненкамп решит лишить ее жизни, не приходила ему в голову.

Лицо Аделины не было бледным, как прежде, — оно Я постарело.

— Ты хочешь меня убить, Андреас Зонненкамп? — сказала она глухим, слегка дрожащим голосом. — Да, ты сделаешь это, потому что, я знаю, ты не знаешь пощады, когда дело идет о том, что ты считаешь справедливым. Но не думай, что ты совершаешь поступок, который встретит одобрение. Нет, ты не судишь, ты просто убиваешь, потому что никто не дал тебе права быть моим судьей.

— Убийца я или судья, — глухо произнес Зонненкамп, — рассудит Небо. Настанет день, когда я предстану перед Господом и понесу ответ как за этот, так и за другие земные поступки. А теперь, Аделина Барберини, ты знаешь, что ждет тебя. Ты должна умереть, и ты уже через час покончишь все счеты с жизнью. Но, быть может, ты можешь сказать что-нибудь в свою защиту? Так не медли. Я выслушаю тебя. Не укрывайся какой-то тайной, о которой ты всегда говоришь. Помни, что дело идет о твоей жизни, и говори. Быть может, ты откроешь что-нибудь, что заставит меня переменить свое решение. Быть может, хоть несколько человечнее осветятся твои гнусные поступки. Не теряй времени, каждая потерянная минута укорачивает твою жизнь.