Бояре, отроки, дружины. Военно-политическая элита Руси в X–XI веках - Петр Стефанович

Б. Н. Флоря, сопоставив два летописных известия об одном и том же событии, заключил, что поскольку «речь шла об очень важном политическом соглашении, предусматривавшем пожизненное правление в Новгороде Святослава Ростиславича», то в нём участвовали представители двух важнейших социальных слоев города – «дружины» (огнищане и гридьба) и «торгово-ремесленных кругов» (купцы)[700].

Историк совершенно прав в оценке сути соглашения, только он забывает указать, что соглашение осталось без всяких последствий – о нём нет ни слова ни в новгородских, ни в иных источниках, а уже в следующем 1168-м году между новгородцами и Святославом разгорелся конфликт, и Святослав был вынужден покинуть Новгород (и отправился, кстати, в те же Луки). Не надо ли думать, что «очень важное политическое соглашение» князь заключил далеко не со всеми новгородцами, а только с их частью – и именно той частью, которая была больше других заинтересована в стабильности княжеской власти в Новгороде? Тогда станет понятно, почему в известии новгородской летописи специально указывается состав посольства (хотя при этом не упоминается, что на встрече присутствовал и сам новгородский князь) – летописец совсем не имел в виду, что вот-де весь город был представлен на совещании с киевским князем, а как раз, напротив, указывал, что с князем договорились только определённые группы населения. Нельзя полагаться на изложение событий в ИпатЛ, где говорится вообще о «новгородцах», поскольку киевский летописец, естественно, трактовал их в пользу своего князя и старался выставить решение отдельных групп новгородцев признать династические права Святослава как поддержку всех горожан. Весьма показательно и различие в оценке дальнейшего конфликта Святослава Ростиславича и новгородцев между новгородской летописью и киевской: первая, естественно, возлагает вину на князя, а вторая обвиняет «новгородцев» (опять всех скопом, хотя в городе явно были разные партии), что они «невѣрни суть всегда ко всимъ кн(я)земъ»[701].

Наконец, в статье 6703 (1195) г. Н1Лс/Н1Лм упоминает те же три группы населения Новгорода в рассказе о конфликте Всеволода Юрьевича, князя владимирского, и черниговских Ольговичей. Всеволод, чей свояк и ставленник князь Ярослав Владимирович в тот момент сидел в Новгороде, позвал в поход на Ольговичей новгородцев – «и новгородьци не отпьрешася ему, идоша съ княземъ Ярославъмь огнищане и гридьба и купци»[702]. По этому известию, которое не с чем сопоставить, нельзя ничего сказать о социальном облике как гридьбы, так и огнищан с купцами. Во всяком случае, вполне естественно думать, что в Черниговскую землю собрался совсем не весь город, а только те группы, которые были теснее связаны с князем, либо просто обязаны были подчиниться его приказу (хотя и согласованному, видимо, с вечем, судя по словам: «и новгородьци не отпьрешася ему»).

Не очень информативно и последнее летописное известие, упоминающее гридьбу. Оно содержится в ЛаврЛ под 6685 (1177) г. в описании борьбы того же Всеволода Юрьевича за Ростово-Суздальскую землю. Здесь сказано, что соперник Всеволода князь Мстислав Ростиславич, собираясь в поход, «приѣха Ростову, совокупивъ ростовци и боляре, гридьбу и пасынкы, и всю дружину»[703]. Понимание гридьбы как не очень многочисленных и не самым лучшим образом вооружённых воинов, рассредоточенных по городам и находившихся под покровительством и на содержании князей, никак не противоречит контексту. Об их второстепенном военном значении говорит их место в перечислении – после горожан и бояр и перед «пасынками», под которыми надо понимать либо неопытную и небогатую молодёжь, либо, скорее, слуг тех же бояр или богатых горожан[704]. «Гридьба», таким образом, была известна и в северовосточных землях домонгольской Руси.

Последние по времени упоминания слов гридь/гридьба можно, видимо, связывать с концом и самого института. Эти упоминания – летописное известие о гридьбе в Русе (1234 г.) и граффити в Софийском соборе Новгорода, датируемое по внешним признакам концом XII – первой половиной XIII в. В надписи на стене храма «гридьба» фигурирует в поговорке или считалке в характерном контексте: «пиро(ге въ) печи, гридьба въ корабли…»[705] Из образного ряда ясно вырисовывается военный или даже точнее – солдатский характер этой группы.

Показательно, что в известиях начального летописания о пирах Владимира и сборе дани Ярославом в Новгороде ряд летописей, имеющих в составе ПВЛ, заменяют слово гридь на другие. РадзЛ и МосАкЛ последовательно дают и в том, и в другом известии вместо «гридем» – «людемъ»[706]. Хлебниковский и Погодинский списки ИпатЛ в первом известии просто опускают гридей в перечислении тех, кого звал на пиры Владимир, а во втором известии все списки ИпатЛ дают вместо фразы «а тысячю Новѣгородѣ гридемъ раздаваху» – «а тысящю Новѣгородѣ гривенъ раздаваху», заменяя «гридей» на «гривны»[707]. Совершенно очевидно, что переписчики XV–XVI вв. просто уже не понимали, кто такие были гриди.

Выводы

Таким образом, одна группа в слоях древнерусского общества XI в., имевших особое военно-политическое значение, определяется во вполне ясных и выпуклых чертах. Это был корпус профессиональных воинов, которых содержали правители прямыми денежными выплатами и которые насчитывали сотни и даже, возможно, тысячи людей. Эти воины могли обозначаться словом, которым в Древней Руси обозначали вообще любых слуг – отрок, но употреблялся и более специальный термин, обозначавший именно княжеских военных слуг, – гридь.

Этот термин был заимствован из древнескандинавского языка, видимо, на том этапе, когда дружины князей ещё только начали выделяться в ряду прочих дружин богатых и авторитетных людей (разного рода great теп). Как показывает значение самого слова («домашние слуги»), тогда это всё были скорее архаические «домашние» дружины. Лишь со временем– возможно, если иметь в виду сообщение ибн Фадлана, к началу X в. – группы княжеских военных слуг на Руси (вероятно, речь шла только о киевских князьях) разрастаются в многочисленные контингенты, и слово гридь становится terminus technicus для их обозначения. Этих воинов князья содержали на жалованье и заботились об их правовой защите.

Выявить эту группу и понять её социально-политическое значение помогает идея Ф. Грауса о «большой дружине» как об определённой стадии в развитии института дружины. Как выяснилось из пересмотра данных, на которые обращал внимание сам Граус, а также из сравнения этих данных с другими свидетельствами из раннесредневековой Европы, его идея вполне оправдана, хотя и нуждается в одной существенной поправке.

Чешский историк понимал под «большой дружиной» объединение вообще всей знати или политической элиты. Между тем, правильнее было бы говорить о контингентах военных слуг в распоряжении правителя отдельно от знати и тех дружин и клиентел, которыми располагали её представители. В этом смысле был прав X. Ловмяньский, который последовательно различал на всех этапах общественно-политического развития «дружинные» отношения и отношения между правителем и знатью («вассальные» по его терминологии). Во всяком случае, на Руси княжеские отроки-гриди всегда упомянаются отдельно от знати (бояр) и других элитных групп. Однако, Граус и учёные, которые развили его идеи, были правы в выделении двух главных критериев «большой дружины» – многочисленность и задействованность в механизмы даннической (трибутарной) эксплуатации.

Образование сравнительно многочисленного военного корпуса в прямом подчинении правителя руси (киевского князя) можно относить к X в. С полноценным функционированием этого института надо, по всей видимости, связывать завоевательные походы киевских князей Игоря, Святослава Игоревича, Владимира Святославича и его сына Ярослава и тот факт, что каждому из них удавалось удерживать под своей властью весьма обширные области на территории Восточной Европы, разраставшиеся вплоть до правления Ярослава.

Правление этих князей совпадает со временем, когда фиксируются следы «большой дружины» и в других политиях «варварской Европы» «второй волны» (наиболее явственно в Польше и в Дании/Англии, с некоторой степенью предположительности в Чехии и Венгрии), то есть периодом приблизительно с середины X до середины XI в. Это совпадение надо рассматривать как закономерность и связывать его с тем, что все эти политии переживали один и тот же этап становления – период, когда мотором и в то же время главной формой государственности был поиск и сбор/захват добычи и дани, а отношения между центром и подчинёнными территориями складывались прежде всего как трибутарные. Разумеется, каждое из этих раннегосударственных образований имело своеобразные черты и судьба каждого из них складывалась по-разному, но в определённый момент и в определённом отношении их структуры обнаруживают явные аналогии.