О душах живых и мертвых - Алексей Новиков

– Да что такое с вами, батенька, стряслось, скажите на милость? – Виссарион Григорьевич говорил почти сухо, чтобы не выдать сердечной заботы. – Или без чая решили меня наказать?

Алексей Васильевич провел рукой по влажному лбу – не то это были следы дождя, не то холодная испарина. А в глазах легла такая печаль, что у Белинского защемило сердце.

– Что за притча такая? – голос Виссариона Григорьевича упал почти до шепота. – Никогда я вас таким не видел, голубчик вы мой!

– Никогда никому я об этом не сказывал, – медленно ответил Кольцов, – душа не раскрывалась. – Он еще раз провел рукой по лбу и тряхнул головой. – Ведь, кроме вас, у меня и на свете никого нет… Хочу, Виссарион Григорьевич, сердце перед вами разомкнуть, а смогу ли – не знаю…

Но именно в эту ночь, растревоженный исполнением романса, Кольцов рассказал историю своего заветного стихотворения.

То была повесть о Дуняше, которую Алексей Васильевич полюбил в свои вешние дни. Дуняша была крепостной отца Кольцова, купленная, как это водилось, богатеющим мещанином на чье-то чужое, барское имя.

Еще не успели наглядеться друг на друга влюбленные, еще только прикоснулись они к хмельному своему счастью, отец Кольцова услал сына к гуртам, в степи. Вернулся Алексей – Дуняши не застал. Долго не мог найти даже ее следов. Отец продал крепостную девушку на Дон. Потом она оказалась, по слухам, замужем за каким-то казаком… Потом…

Кольцов стиснул руки так, что хрустнули кости. Он был смертельно бледен. На лбу снова выступила испарина. Молчание долго не прерывалось.

– Годы идут, – тихо сказал Кольцов, – я назад гляжу. Время летит – сердцу мочи нет… Один раз такое сказывается, Виссарион Григорьевич.

Белинский решительно не знал, чем его утешить. Он и сам-то дрожал мелкой дрожью, задыхаясь от ненависти к тем, кто обрушил неизбывное горе на плечи этого могучего духом человека.

Кольцов заговорил о возвращении в Воронеж:

– А мне, Виссарион Григорьевич, хоть домой, хоть в омут… Беда тому, кто меж людей одинок стоит. Давят они со всех сторон… Ох, тесен мой круг, грязен мой мир! Не знаю, как еще не потерялся в нем. Богатым никогда не хотел быть и не буду. Подлостью у подлецов ничего не ищу. Что же выходит? Родительские барыши требуют всего меня, я в этом не обманываюсь. Был бы хомут – шея найдется. А жизнь, которой хотел бы посвятить себя, напрасно меня зовет… Эх, уехать бы из Воронежа, когда мне было двадцать лет! А теперь живи в родном доме горьким сиротой. – Он тряхнул головой, отгоняя мрачные мысли, и поглядел на Белинского. – Счастливы вы, Виссарион Григорьевич, что вошли в светлый мир и живете в нем широко и раздольно. Вражья свора думает, что одолеет вас, – куда там! Не всякий гром насмерть бьет. У вас только силы прибывает! А у меня? У меня черт знает что: начнешь писать – не вяжется, а если и свяжется, опять же страшно – не обманываюсь ли в себе?

– Сомневайтесь во всем, голубчик, – горячо отвечал Белинский, – во всем сомневайтесь, но в себя самого, в дарование свое верьте, как верю в него я!

– А если… – Кольцов закончил, едва решившись, – если порой одолевает меня горькое сознание робкой мысли? Дано мне от бога море желаний, а познанья – с кузовок… Эх, засесть бы мне в горницу – да за ученье!

Они проговорили почти до утра. Когда разошлись, Кольцов еще раз заглянул к Белинскому.

– Виссарион Григорьевич! А ведь бывает так, что целый мир найдешь в одном человеке: вы для меня заменяете всех и все! И я не смирюсь, буду жить. Коли не сломит жизнь, пойду вперед.

Он горячо пожал руку Белинскому и пошел к себе, крепкий, коренастый, богатырь в плечах.

Белинский долго ворочался с боку на бок.

Глава третья

Кто-то рванул звонок у парадной двери, будто в доме начался пожар. Герцен проснулся и с недоумением прислушался. Не было еще и девяти часов утра. Сквозь оконные шторы в спальню едва пробивался поздний декабрьский рассвет. Послышались быстрые шаги, и из-за двери раздался встревоженный голос слуги:

– Александр Иванович, к вам квартальный.

– Сейчас выйду.

Герцен стал одеваться. Наталья Александровна смотрела на него глазами, полными страха.

– Какой-нибудь вздор, – улыбнулся он. – Сейчас вернусь.

В гостиной бравый квартальный надзиратель быстро встал при появлении хозяина.

– Господин Герцен? Имею честь… – Он достал и показал бумагу – приглашение пожаловать в Третье отделение собственной его императорского величества канцелярии.

– Где это? – спросил Герцен, чтобы выиграть время. – Если не ошибаюсь, у Цепного моста?

– Не извольте беспокоиться, по долгу службы буду вас сопровождать. Сани ждут внизу.

Оставалось вернуться в спальню, чтобы одеться на выезд. По пути надо было взять себя в руки. Приглашение в Третье отделение вовсе не сулило скорого возвращения.

Наталья Александровна сидела на кровати, накинув на себя капот.

– Какое-нибудь недоразумение, – говорил Александр Иванович бодрым голосом. – Ты сама знаешь, какая путаница в наших канцеляриях… Не пей без меня кофе, я успею вернуться.

Наталья Александровна ничего не отвечала. Только когда муж надел вицмундирный фрак и, улыбаясь, подошел к ней, она припала к нему, не в силах оторваться.

– Будь умницей! Уверяю тебя, ничего со мной не станется, – говорил он, гладя ее поникшую голову.

В дверях спальни появился Сашка. Он тер кулачонками сонные глаза.

– Ну, Сашка, давай лапу!

А Герцен-младший вместо того потянулся к отцу и обнял его обеими ручонками. В эту минуту дрогнуло сердце человека, получившего приглашение в Третье отделение. С какой легкостью он уезжал когда-то под арест в Москве, а тут попробуй освободись от Сашкиных лап!

– Ну, пусти, брат, пусти! – говорил Герцен. Он поцеловал сына и крепко обнял жену. – Будь умницей, Наташа! – И быстро вышел из спальни.

– Берегись! Эй! берегись! – покрикивал полицейский возница, когда сани неслись к Цепному мосту.

Квартальный искоса поглядывал на своего невольного попутчика, словно боялся, что тот вот-вот выскочит и убежит.

Причина столь поспешного приглашения в ведомство графа Бенкендорфа так и оставалась неясной до тех пор, пока Герцена не ввели в директорскую комнату. За столом сидел высокий седой старик с орденской звездой на груди. По-видимому, дело, по которому заинтересовалось молодым человеком столь высокое начальство, представлялось немаловажным.

Полицейский сановник развернул какую-то папку и перелистал бумаги.

– Вы, кажется, не очень давно получили разрешение на въезд в столицу? – спросил он равнодушным голосом, который резко контрастировал с его зловещим лицом. – Хорошо же вы оказываете признательность правительству, возвратившему вас! – Он опять полистал бумаги. – Или не понимаете, милостивый государь, о чем я говорю?

Герцен действительно ничего не понимал. И тогда звездоносный старец приоткрыл наконец завесу тайны:

– Вы про будочника у Синего моста слыхали?

– Слыхал, – отвечал Герцен.

– И, может быть, повторяли, что оный будочник убивал и грабил?

– Кажется, повторял.

Последовавшая реплика была так невероятна, что Герцен совершенно растерялся.

– А почем вы знаете, – сказал старец все тем же голосом без всякого выражения, – что среди людей, с которыми вы толкуете, нет всякий раз мерзавца, который побежит сюда с доносом? – И он снова углубился в изучение бумаг.

Прием, употребленный его превосходительством, нередко давал при допросах нужный эффект. Люди, огорошенные столь откровенным признанием, доверчиво шли на беседу с человеком, якобы брезгающим собственными ведомственными мерзавцами. Но не таков был Александр Герцен, прошедший через хитроумные полицейские капканы и ссылку, чтобы поверить, будто дружеский, предостерегающий голос «берегись!» может раздаться в недрах высшего полицейского святилища.

– Вы меня очень обяжете, если соблаговолите объяснить: что все это значит? – спросил Герцен.

В нем уже закипал гнев. И вдруг, как молния прорезывает кромешную тьму, мелькнула мысль: письмо к отцу! Перлюстрированное, оно и лежит в тщательно снятой копии в этой папке, открытой перед его судьей.

А ведь Александр Иванович действительно писал отцу, повторяя слух, разошедшийся по всему городу: «На прошлой неделе здесь кричали о том, что будочник у Синего моста зарезал и ограбил какого-то купца и пойманный повинился, что это уже шестое душегубство в этой будке. По этому вы можете судить, какова наша полиция…»

– Разглашение ложных и вредных слухов есть преступление, нетерпимое законом! – объявил наконец его превосходительство.

– Но вы, кажется, обвиняете меня в том, что я сам выдумал этого будочника? – резко спросил Герцен.

Старец не обратил никакого внимания на его непочтительный тон.

– В докладной записке, поданной государю, – объяснил он, – сказано только, что своими рассуждениями вы способствовали распространению слуха, вредного для правительства. На что и последовала, – монотонно продолжал звездоносец, – высочайшая резолюция о возвращении вас в Вятку.