О душах живых и мертвых - Алексей Новиков

– В докладной записке, поданной государю, – объяснил он, – сказано только, что своими рассуждениями вы способствовали распространению слуха, вредного для правительства. На что и последовала, – монотонно продолжал звездоносец, – высочайшая резолюция о возвращении вас в Вятку.

– Как?! – Герцен встал с кресла и готов был превратиться в обвинителя. – Сослать семейного человека за тысячу верст, осудить, даже не спросив его?

– Вы же сами признались, что повторяли общий слух.

– Пусть так! Я подтвердил это сейчас, в разговоре с вами, а докладная записка была составлена ранее и резолюция уже получена!

– Удостоверьтесь сами, если угодно. – Высокопоставленный следователь вынул одну из бумаг и передал ее Герцену.

Герцен читал, не веря глазам. Дело было проведено с такой быстротой, будто речь шла по крайней мере о революции. Одно только упоминание в письме о злодеяниях будочника у Синего моста дало возможность будочнику будочников всея России решить участь человека. Но его величество никогда ничего не забывал. А фамилия Герцена не первый раз фигурировала в бумагах тайной полиции. В Вятку! Надо же охранить от этого мятежника незыблемость Российской империи… В Вятку!

Герцен прочитал бумагу и молча положил ее на стол. Звездоносный чин почтительно придвинул ее к себе.

– Вы, кажется, сказали, что женаты?

– Женат.

– Жаль, мы этого не знали… Не предвижу, что теперь можно для вас сделать… Впрочем, я передам графу наш разговор. Из Петербурга вас во всяком случае вышлют. – Старец слегка склонил седую голову. – Не смею больше задерживать. Желаю душевно!

Так начался этот черный день. Герцен попытался бороться против беззакония законными средствами. Едва вернувшись домой, он отправил письмо на имя Бенкендорфа и говорил жене:

– Ведь этакое дело даже для наших порядков удивительно. Непостижимая страсть: поднять сумбур, огорошить, взять врасплох – и все только для того, чтобы оправдать существование армии сыщиков. Феерия верноподданнического усердия!

Наталью Александровну лихорадило. Жандармы начали историю в то время, когда она готовилась стать матерью. Неожиданный удар грозил здоровью матери и будущего ребенка. Увы, нечем было ее успокоить. Она сидела в кабинете мужа, грустная, закутавшись в теплый платок.

– Я готова на все, Александр. Найдутся силы и для новой ссылки.

– Я знаю тебя, родная!

– Но я боюсь другого, милый! Мне минутами кажется, что я никогда не стану рядом с тобой..: Мне не подняться до тебя, вот что мне страшно.

Он сначала ее не понял. Наталья Александровна улыбнулась.

– Ну что ты на меня так смотришь? Сядь рядом.

Он покорно сел и взял ее руку. Рука была горяча.

– Я не всегда знаю, – продолжала Наталья Александровна, – о чем ты думаешь. Мысль твоя летит куда-то далеко-далеко, – а куда? Ты весь горишь в своих думах, ищешь, идешь… Перед тобой какое-то будущее, которого я не вижу. Ты такой сильный! Ты непременно придешь, куда хочешь… А мне не поспеть за тобой. Философия, история, политика, литература – ты везде как дома, а рядом с тобой такая заурядная, такая беспомощная женщина!

Герцен хотел пошутить:

– Где же тебе со мной равняться, когда сам Бенкендорф ищет моего знакомства!

Наталья Александровна покачала головой.

– Ты сильнее их. А что станется, если я буду тебе в тягость?

Эта мысль иногда проскальзывала у нее и раньше. Наталья Александровна мучилась от болезненной мнительности и неуверенности в себе. Герцен умел отгонять от нее эти смутные тревоги. Но сегодня такой черный день!

Вечером, после чая, они сидели в гостиной. Сашка, учуявший, что обычный распорядок нарушен, расположился здесь же со своими игрушками. Он притащил все, что мог, все свои сокровища. Странное дело – никто не хотел с ним играть! Сашка подставил отцу свою лошадь, но тот, не обратив на нее внимания, продолжал разговаривать только с мамой. Сашка покряхтел и посопел: авось хоть мама поймет, что значит одиночество при самых роскошных игрушках. Куда там!

И Сашке стало нестерпимо скучно. Он уже собирался прибегнуть к последнему радикальному средству – зареветь, но в передней раздался звонок, другой, третий.

Сашка поглядел на бесхвостую свою подругу. Счастливая догадка осенила его курчавую голову… И Сашка, скатившись со стула, опрометью бросился к дверям, навстречу желанному гостю.

А в гостиную, чуть не сбив Сашку с ног, вошел, позванивая шпорами, какой-то незнакомый офицер. Сашка поглядел на него со страхом, прошмыгнул мимо и побежал в детскую.

– Прошу принять мои извинения, сударыня! – расшаркался перед Натальей Александровной жандармский ротмистр. – Никак не предполагал, что потревожу вас и семейство. Чрезвычайно огорчен, но долг службы… – Он гремел саблей и прищелкивал шпорами, которые издавали какой-то зловещий звон.

– Чему обязан честью столь неожиданного и позднего посещения? – Герцен встал против жандарма, загораживая жену.

Наталья Александровна была близка к обмороку.

– Генерал Дубельт просит вас к себе.

– Когда?

– Помилуйте! Конечно, сию минуту!

Герцен дернул за шнур сонетки.

– Матвей, шубу! – коротко сказал он слуге.

Он ехал к Дубельту и думал о том, что будет с Наташей. Выдержит ли она игру, которую затеяли жандармы? А играли, очевидно, на испуг, на неожиданность, на ошеломляющую и загадочную быстроту.

Глава четвертая

За ночным приемом у Дубельта последовал вызов к Бенкендорфу на восемь часов утра. Собственно, только затем и вызывал, оказывается, Дубельт, чтобы сообщить о предстоящем свидании. Когда он коснулся существа дела, Герцен перебил его:

– Я не могу представить себе, чтобы меня ссылали за уличный слух, который вы, генерал, слышали, конечно, раньше меня и, может быть, повторяли.

В чертах лица Дубельта были запечатлены лисья смышленость, усталость и следы былых страстей, погребенных под голубым жандармским мундиром. Дубельт выслушал посетителя с снисходительным вниманием.

– Да, я слышал об этом, – откликнулся он, – и, конечно, говорил. В этом мы равны. Но дальше… я клялся, что этой истории с будочником никогда не было, а вы сделали из нее повод для обвинения всей полиции. Не так ли? О, эта несчастная страсть чернить правительство, развитая погубным примером Запада!

В молодости генерал Дубельт принадлежал к числу крикунов либералов. Теперь он наставлял молодого человека с благочестивым видом старой, давно раскаявшейся лисы.

– У нас управление келейное, – с чувством говорил Дубельт, наблюдая за посетителем, – а вы пребываете в бесплодной оппозиции, стращая общество и устно и письменно… – Он сделал выжидательную паузу.

– Я так мало придаю значения делу, генерал, – начал Герцен, – что не считаю нужным скрывать, что я писал об этом моему отцу.

Дубельт принял сообщение как новость, которую он слышал впервые.

– Дело, конечно, не важное, – согласился он.

«А целодневная гоньба квартальных и жандармских ротмистров, дневной допрос и ночной вызов – что это, как не особый прием воздействия?» – подумал Герцен.

– Дело не важное, но государь тотчас вспомнил вашу фамилию. – Дубельт постучал карандашом и вдруг пристально уставился на собеседника. – Да вы, оказывается, служите?

– В канцелярии министра внутренних дел.

– Давно ли?

– Месяцев шесть.

– И все время в Петербурге?

– Все время.

– А мы и понятия не имели! – простодушно воскликнул жандармский генерал, словно никак не мог скрыть удивление.

Было трудно понять по этому восклицанию, случайно ли попало письмо Герцена в общую перлюстрацию или было установлено за его корреспонденцией специальное наблюдение.

– Я переговорю с графом, – заключил прием Дубельт, – он еще сегодня едет во дворец.

Стало быть, в гоньбу по маловажному делу включился сам шеф жандармов и маловажное дело вторично за одни сутки возвращалось к его величеству!

– Я полагаю, что Вятку можно будет заменить другим городом, – на ходу бросил Дубельт, вежливо провожая посетителя до дверей кабинета. – Граф – человек ангельской доброты, – вдруг объявил он и, может быть спохватившись, что переиграл, опустил лисьи глаза долу. – Итак, мы увидимся завтра ровно в восемь утра. Я тоже буду у его сиятельства.

По-видимому, было сделано все, чтобы сбить с толку молодого человека. Чрезвычайные меры, принятые по делу, именовавшемуся маловажным, должны были создать впечатление грозной тайны. Воспоминание об этой зловещей таинственности, в которой кружились все, начиная с квартального надзирателя до шефа жандармов и императора, должно было сломить строптивость молодого человека на всю жизнь.

Усовершенствование отечески-воспитательной системы началось давно. Воцарившийся император воздействовал на «преступников» четырнадцатого декабря не только при помощи интимных бесед. Сердечную беседу сменяли кандалы. Потом, когда обреченных возили в Следственную комиссию, накладывали повязки на глаза. Разумеется, им не объясняли символического смысла этой меры, почерпнутой из обрядов обращения со смертниками.