Кошмар: моментальные снимки - Брэд Брекк
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Слушаюсь, сэр…
О, почему бы этому старому дураку не оставить меня в покое и делать то, что делают все хорошие офицеры: чистить бляхи, полировать ботинки, крахмалить униформу, вызывать кого-нибудь по телефону, засовывать нос в жопу какому-нибудь генералу, пропадать в джунглях и не лезть в дела, которые не понимаешь?
В отделе мы точь-в-точь по-оруэлловски просеивали информацию о вьетнамской кампании. Наши материалы были пронизаны ложью, недомолвками, полуправдой и заранее подготовленным вздором.
Ведь за нами следил Старший брат. Майор Ганн был младшим братом Старшего брата, а я работал в Министерстве правды, рекламируя ужасы тоталитаризма. Я — Уинстон Смит[9], сражающийся против всепроникающей Партии. Не хватает только лозунгов на бюллетенях ЮСАРВ:
ВОЙНА — ЭТО МИР.
СВОБОДА — ЭТО РАБСТВО.
НЕЗНАНИЕ — СИЛА.
Перед моим взором проносились будущие выпуски новостей:
«Наши силы в Южном Вьетнаме одержали славную победу, и война уверенно близится к концу», заявил генерал Уильям Ч. Вестморленд, командующий силами США в Индокитае».
Затем следовало красочное описание уничтожения полков хорошо вооружённых солдат СВА, снабжённое изумительными цифрами убитых и взятых в плен.
Я — инструмент американской пропаганды. Я подобен Ханне из Ханоя, северо-вьетнамскому радиоперсонажу, которого одни джи-ай представляли себе сочным цветком лотоса, а другие — старой каргой с обвислыми грудями, зелёной морщинистой кожей и большой чёрной бородавкой на носу, на которой курчавятся волоски.
Иногда мы ловили Ханну на наших транзисторах. В отличие от Розы из Токио времён Второй мировой войны, Ханна выражалась, как строевые сержанты женских частей и была очень деловита. Она не сдабривала свои сообщения приправой из секса, чувственности и ностальгии по мамочкиному яблочному пирогу или запаху духов девчонки, которая осталась дома у каждого солдата.
Нет, она подавала новости с коммунистической прямотой:
«Последние подсчёты американских потерь, — сообщала Ханна, — указывают на то, что убито более пятидесяти тысяч человек. Кроме того, над Северным Вьетнамом сбито свыше двух тысяч истребителей».
Конечно, её цифры нелепы. Но это 1967 год!
«По другим данным, американские пилоты признали, что уничтожали безоружных граждан Южного Вьетнама во время бомбовых налётов».
Это правда, но не вся. Да, иногда мирные жители гибли по ошибке во время наших бомбардировочных рейдов, но гибли и американские солдаты. Даже собственная артиллерия иногда обрушивалась на наши головы. «Свой огонь», так это называется в армии. И этот «свой огонь» сметает случайно подвернувшийся ночной патруль.
То, что это вообще может случиться, и есть тяжкая и страшная ирония войны.
«Несмотря на продолжающуюся агрессию американских империалистов, Армия освобождения Южного Вьетнама и наши войска на Севере в любое время готовы сбить ещё больше американских самолётов и уничтожить ещё больше американских солдат».
После новостей шла передовица, обличающая эскалацию войны со стороны США. Конечно, она была насквозь пропагандистской, только на этот раз из другого лагеря.
Я всё время думал, узнают ли люди на родине когда-нибудь правду о том, что здесь происходило? Ведь наши статьи, когда мы, закончив, отдавали их на растерзание суровой цензуре, всегда опаздывали, и то, что от них оставалось после правки и редактирования, больше не было простыми «новостями», но уже современной историей.
После одобрения статьи информационным отделом ЮСАРВ, нужно было получить добро от офицера по информации из такого же отдела МАКВ в Сайгоне; и порой с момента написания пресс-релизу требовалось от недели до 20 дней, чтобы получить одобрение и добраться до средств массовой информации, что, в сущности, делало его бесполезным, и служить он мог разве что заготовкой для новой статьи.
Часто, совершая развоз устаревшей информации, я, как и положено, доставлял её соответствующим лицам, но таким образом, что армии это вряд ли могло понравиться.
Например, я входил в офис «Ассошиэйтид Пресс», мял в кулаке пресс-релиз и швырял комок в мусорную корзину, что стояла возле дежурного.
— Государственные новости, старьё, но всё равно мне поручено доставить, — бубнил я.
И дежурный журналист молча кивал головой и продолжал выстукивать на машинке «та-та, та-та, та-та», словно меня и не было.
Иногда я развивал такую энергию, что вовсе не доставлял бюллетени по назначению. Я просто ехал в город и бросал их в реку Сайгон, куда им была прямая дорога, — пусть плывут по волнам со всем прочим говном.
Чёрт бы побрал эту армию!
Майор Бум-Бум легко делал военную карьеру и проявлял почти отеческий интерес к своим подчинённым. Если кто-нибудь из нас попадал впросак, он воспринимал это как личное оскорбление и мучился: что он не сделал, чтобы предотвратить проступок?
Он был скромным, мягким человеком с заурядным лицом и розовой лысиной, окружённой густыми волосами; из него, наверное, получился бы хороший учитель математики или толковый консультант в лагере для малолетних преступников, но элемент своевременности в новостях он не воспринимал абсолютно.
Почти всё время он сидел у себя в кабинете, изредка выходя в отдел обменяться шутками. Но над его «смешными рассказами», как правило, веселился он один. И заметив, что никто не смеётся, он смущался и уходил прочь. Однако намерения его были добры, и ему нравилось считать себя таким же, как остальные ребята; как все карьеристы, он до смерти боялся любого, кто обходил его по службе, и невыразимо страдал от этого.
Через пару недель после отъезда Билли в Чу Лай, майор пригласил меня в свой замечательный жёлтый кабинет на «дружескую беседу».
— Брекк, — сказал он, беря быка за рога, — один вопрос, сынок: зачем?
— Зачем, сэр? Что «зачем»?
— Зачем ты выкрасил мой кабинет в жёлтый цвет? Зачем покрасил мою любимую фотографию миссис Ганн? Зачем покрасил мой семейный портрет на стене? Мой рабочий стол? Зачем? Что я сделал для тебя не так, сынок?
— Не знаю, сэр…так получилось…тогда это казалось забавным. Ничего личного, понимаете, ничего такого. Это, — я пожал плечами, — просто случилось, и мне очень жаль.
— Что же мне с тобой делать?
Я снова пожал плечами и потупился, изображая печаль и покорность.
— Ладно, сынок, расслабься, признайся, ты можешь мне верить. Скажи, что не так? Может, я могу что-нибудь сделать? Разве не счастье для тебя быть в этом отделе?
— Счастье, сэр? Нет. Счастья никакого. Обо мне многое можно наговорить, но счастье — это не про меня.
— Тебе надоела война?
— Да.
— А как еда?
— Смердит.
— Почту получаешь?
— Не так чтобы часто…
— Мать не болеет?
— Нет, сэр.
— Что-нибудь дома? Ты можешь мне рассказать, — подбадривал он.
— Нет, дома всё в порядке, но — а, не знаю, я…
— Это мужской разговор. Забудь, что я офицер. Не смотри на мои дубовые листья, если они тебя пугают. Не виляй, сынок, выкладывай всю правду: клади её туда, где я её увижу. Скажи, в чём дело, и я решу, как уладить дело.
— Спасибо, сэр…
— Давай же, ты можешь мне довериться, это будет только между нами…
— Ну, сэр, у меня врос ноготь большого пальца на ноге и…
— Да ладно, Брекк, знаю, не это тебя мучает, хотя, конечно, вросшие ногти не ахти как приятны, особенно в пехоте…
— Вы правы, сэр. Я, э-э-э…
— Ну же, ну, ты уже близко, уже тепло, валяй, сынок!
— Сэр, — вздохнул я, — мне не нравится, как мы в отделе обращаемся с новостями. То нельзя говорить, это нельзя…
— Понимаю, что ты хочешь сказать, но ты относишься к этому как штатский, а не солдат. Наш отдел должен поддерживать определённый, э-э-э, имидж, определённую репутацию.
— Да пошлите всё к чёрту, сэр! Армия не всегда выглядит достойно!
— Чёрт возьми, сынок, ВСЕГДА есть способ, чтобы СДЕЛАТЬ из армии конфетку!
— Да, сэр, знаю: мы всегда можем соврать…
— Запомни, Брекк, не твоя печаль разбираться что к чему, твоя задача — сделать или умереть.
— Кого вы сейчас цитируете, сэр? Канта? Гегеля? Ницше? Камю? Дядю Сэма? Санта Клауса? Или это ваше собственное, сэр?
— Не имеет значения…
— Благодарю вас, сэр, что напомнили мне насчёт «делать или умереть». Нам всем суждено когда-нибудь умереть, так ведь?
— Ты теперь солдат, сынок…один из лучших в Америке, иначе тебя бы здесь не было.
— Неужели? Один из лучших?
— Вот именно. Ты абсолютно прав. И поэтому ты должен понимать такие вещи так, как их понимает армия.
— Попробую, сэр. Знаете, вы очень убедительны. Вы для меня как отец родной…
— Будет лучше, если ты не просто попробуешь, Брекк, а сделаешь это!
