Самостоятельные люди. Исландский колокол - Халлдор Лакснесс

Вдруг, задолго до того как разгорелся огонь и закипела вода, появился отец. Быстро и яростно шагая, он поднялся в дом, схватил нож, которым резал овец, и вынул его из чехла.

— Гм, похоже на то, что он задумал еще кого-нибудь извести, — сказала бабушка.

Со сверкающей сталью в руках отец подошел к детям и поднял их с постели.

— Идите-ка со мной в овчарню и поглядите, что случилось. Тогда и бабушка узнает.

— Кого уж удивишь тем, что здесь происходит, — сказала старуха. — Не меня, во всяком случае.

В этом году овчарня быстро пустеет: лучшие выживают, а слабые погибают, как говорит Оулавюр, утешая себя и других изречениями, которыми пестрят местные и иностранные газеты. И действительно, в овчарне Бьяртура у кормушек в эту зиму стояли — хотя их было немного — великолепные экземпляры, красавцы! И он крепко полюбил их, — пожалуй, крепче, чем прежде любил всю отару. Не в его привычках было жаловаться на то, что у него большие потери. Некоторым нравится ныть, но, по мнению Бьяртура, надо радоваться тому, что у тебя есть, или, вернее, тому, что у тебя осталось после больших потерь. Глисты — это еще не худшая из тех напастей, какие могут обрушиться на крестьянина, — куда хуже нечистая сила, с которой ничего нельзя поделать! Даже при хорошем запасе сена поголовье уменьшается. Старуха, пожалуй, была права, когда говорила, что не то еще будет. Теперь нечистая сила разбушевалась.

Сегодня утром он отправился в овчарню, чтобы приготовить корм. Что же он увидел? Что там темнеет между ступеньками? Мертвая, с перебитым хребтом, смятая, как лоскут, овца. Она лежит, зацепившись рогом за край лестницы. Бьяртур дал себе волю и разразился всеми проклятиями, какие мог вспомнить в ту минуту, высвободил овцу, положил ее на сугроб и позвал детей. И вот они стоят над овцой, освещенной голубоватым светом холодного, пасмурного утра. Бывают дни, когда все кажется нелепым и непонятным. А бывают и такие, когда все ясно и просто.

Гвендур сказал, что, видно, овца хотела забраться на сеновал и задохнулась, барахтаясь между ступеньками.

— Дурак, — откликнулся Хельги.

А маленький Нонни схватил брата за руку, но тут же выпустил ее. У Аусты зуб на зуб не попадал.

— Ты не в мать уродилась, — сказал Бьяртур. — Она не пугалась всякого пустяка, как старая баба.

Но Ауста стала уверять, что ни капельки не боится, — ведь бояться стыдно; она попросту озябла.

Это событие два дня волновало обитателей хутора.

Пришло много народу из поселка, какие-то никому неведомые люди, но Бьяртур был в плохом настроении и говорил, что у него нет никакого желания подавать им кофе, да и незачем приваживать всякий сброд и поить его кофе, скорее следовало бы попотчевать их помоями. Кто знает, честные ли это люди? Может быть, они даже занимаются кражей овец. Прежде такие подонки не знали дороги в Летнюю обитель.

— Что тут случилось? Если вы пришли выспрашивать, что случилось, то передайте другим, что вам ничего не удалось разнюхать. Ничего не случилось!

И гости уходили не солоно хлебавши.

Когда на третий день Бьяртур пошел к ягнятам, он задел головой за что-то свисавшее с крыши. «Это что такое?» — подумал он. И у него вырвалось проклятье: его лучший ягненок висел в петле. Бьяртур срезал веревку и, внимательно осмотрев ее, убедился, что у него такой не было. «Нет, это не мог сотворить человек! — Бьяртур не в состоянии был представить себе человеческое существо, способное на такую низость. — Подумать только, повесить овцу!» Он исследовал снег вокруг овчарни для молодняка — снег был тверд, сверху образовалась ледяная корка — никаких следов. Почему все эти чудеса творились именно у него, у Бьяртура из Летней обители? Он ведь ни во что не верил, ни в сатану, ни в привидения, но на этот раз он дома даже виду не показал, что расстроен: проворчал, что ему пришлось зарезать ягненка, который наелся шерсти. Он не хотел, чтобы кто-нибудь заметил, что взгляды его изменились и он уже не так твердо, как прежде, отрицает существование всякой нечисти. Ведь эта твердость придавала ему большую моральную силу, какой не было у других. Больше всего ему хотелось скрыть свое волнение от собственных детей. Но события последних дней сильно встревожили его, и, оставаясь один, он хмуро разглядывал своих овец, бурча себе что-то под нос. «К черту, к дьяволу», — бормотал он сотни раз в день. Он ни за что не мог взяться ни в доме, ни во дворе.

— Дай мне пару чистых чулок, девочка, — сказал он Аусте. — Я собираюсь в поселок.

— В поселок?

— Да, — ответил он. — Сдается мне, что в овчарне завелись крысы. — Он придумал это объяснение, как человек, больной раком, порой уверяет, что его лишь мучают колики в животе.

— Крысы? — удивленно спросили его в приходе. — Откуда взялись крысы? Мыши — это еще туда-сюда!

Он заходил к старикам — Оулавюру, Эйнару. Они гадали о погоде, нюхали табак, как принято на рождество. Бьяртур тоже стал нюхать с ними табак и гадать. Они считали, что крысам неоткуда взяться, но Бьяртур возразил, что не видит большой разницы между крысой и мышью. Эйнар сказал, что его скромное мнение, разумеется, может быть не, принято во внимание, но он всегда думал, что крыса есть крыса, а мышь — мышь. Пока он не забыл, хотелось бы ему передать Бьяртуру стихи, вроде псалма, которые он сочинил осенью, когда кончился сенокос.

— Я, — сказал он, — в свое время сложил стихи о твоей первой жене, так уж я и о второй написал. Обе были прекрасные женщины, цены им не было. Но пути господни неисповедимы.

— А с другой стороны, — сказал Оулавюр, — если завелась мышь и если она набросилась на овцу и вцепилась ей в горло, то, как говорят старые, опытные люди, — хотя в газеты это еще не проникло, — надо прижать ее к ране так сильно, чтобы прилипли внутренности. Это верное средство.

— Поминальные стихи — это как псалмы, а я не люблю псалмов, черт их побери, ни о живых, ни о мертвых, — ответил Бьяртур. — Тебе это должно быть давно известно. Ведь о викингах из Йомсборга псалмов не слагали, а они с честью пали в бою. И насколько я помню, Греттир[33] был отомщен в Миклагарде без всяких псалмов, а ведь считается же он первейшим человеком в Исландии. И если даже две женщины отправились на тот свет, я все же не знаю, чего ради приплетать сюда псалмы. Всякое божье слово, да и вообще все духовное, нагоняет на меня скуку. Вот если кто-нибудь из вас продаст мне своего кота, то я сочту это за дружескую услугу. Не беда, если кот будет злой.

К вечеру Бьяртур вернулся домой с котом в мешке и выпустил его на пол.

— Что это? — спросили дети.

— Это кот, — ответил Бьяртур; и семья весь вечер радовалась.

Да и весь приход только об этом и говорил — точно о перемене погоды. Из уст в уста передавали: «В Летней обители завелись крысы». И вот на лестнице возле люка стоит кот, серый в полосах; он подозрительно и воинственно поводит глазами, зрачки у него сильно расширены. Вот он поднял лапку и жалобно мяукнул, — впрочем, вел себя бодро. В Исландии коты, как бы жалобно они ни мяукали, все же не празднуют труса; никто не посмеет сказать, что они трусливы.

— Только присмотрите-ка за ним, как бы он не вцепился в собаку, — сказал Бьяртур, уходя из дому, и вдруг подумал: «Да не спятил ли я? Каково — поверил в кота!»

Итак, на хуторе появился кот. Он сидел среди бела дня на краю люка и внимательно прислушивался к сердитому лаю собаки во дворе. Кот раздражал собаку, стоило коту очутиться где-нибудь поблизости, как шерсть у нее становилась дыбом и она начинала выть. Если собака забиралась в жилую комнату, кот вскакивал на подоконник, для него тут было достаточно места. Некоторое время он внимательно следил за собакой, потом зрачки его сокращались, наконец он с философским видом закрывал глаза. Как только собака исчезала, кот соскакивал на постель старухи, тщательно облизывал себя и ложился, свернувшись клубочком. Старуха никогда не звала кота иначе, как негодяем и плутом. И все же кот к ней льнул — он ценил не столько слова, сколько обращение; а никто никогда не видел, чтобы старуха обидела живое существо. Удивительно, как кошки тянутся к старым людям. Может быть, потому, что от них не ждешь никаких сюрпризов, с ними чувствуешь себя спокойнее, — это главное достоинство старости. А может быть, их привлекает в стариках то неуловимое, бесцветное нечто, что в христианском учении зовется бессмертной душой?

Глава сорок вторая

Левая щека

Удалось ли «негодяю-коту» положить конец бесчинствам на далеком хуторе в долине?

Вечером Бьяртур брал его под мышку и относил в овчарню. Особого доверия к коту он не питал. Он ложился спать поздно и долго еще возился, после того как засыпали ребята и старуха. Последней ложилась Ауста. Она до поздней ночи суетилась возле плиты, занималась стиркой и починкой, потом мылась, приводила себя в порядок. Ауста уже была в том возрасте, когда девушки заботятся о своей прическе. Иногда она, согрев воду, мыла себе ноги выше колен, шею, плечи и грудь. «Пусть, — думал Бьяртур, — все девушки до страсти увлекаются мытьем; это длится несколько лет. Ведь молодость — пора расцвета. Разве трава не впитывает в себя росу во время роста? Когда начинают рождаться дети, женщина перестает мыться». Он потушил свет, улегся в постель, сложил руки под головой, но засыпать и не думал. Ауста все еще мылась и причесывалась при свечке; она стояла в нижней юбке и гляделась в осколок зеркала, потом, спустив лямки, стала мыть плечи; милое дитя, она становится девушкой. Да, тут уж ничего не поделаешь. Однако Ауста хорошо знала, что отец смотрит на нее; если бы он не смотрел, она помылась бы тщательнее, но в его присутствии это было бы уже непристойно. Странно, но ей хочется убедить его, что даже в мыслях у нее нет ничего дурного, недозволенного. Отчего бы это? Оттого, что еще в раннем детстве, в чужом городе, она однажды прильнула к нему и никак не может забыть об этом. Вспоминая ту ночь, она краснела, особенно пока была жива мачеха. А позже при одной мысли об этом ее охватывал ужас. Удивительно, как живучи заблуждения наивного детства, как долго они тревожат душу. Ведь ничего и не было! Она боялась большого мира, она была еще так мала — а он оттолкнул ее и ушел. Ауста не могла разобраться в этом, у нее сжималось сердце от страха перед чем-то непонятным, и этот страх все время преследовал ее. Как только она начинала думать, страх разгорался сильнее и особенно мучил ее тогда, когда она твердо решала отогнать от себя эти мысли; порою он проникал даже в ее сновидения, принимая образы странных зверей, призраков, злых людей или ущелий, по которым она блуждала, не находя дороги ни вверх, ни вниз. А чаще всего ей снились груды нечистот, которые ей приходилось убирать, — они все росли и росли. Что было дурного, неправильного в ее поступке? У нее и в мыслях не было ничего плохого. Она была беспомощна и несчастна — вот и все. Эти мысли не оставляли ее и позже. Нет, никогда она не спустит рубашки в присутствии мужчины, и тем более перед отцом.