Обширней и медлительней империй (сборник) - Урсула Ле Гуин

– Четыре тысячи – сумма, которой хватит двум семьям, чтобы прожить в этом городе целый год, – задумчиво сказал Шевек.

Темноволосый человек внимательно на него посмотрел и сказал, растягивая слова:

– Да, конечно… Но, видите ли… это же произведение искусства…

– Искусства? Человек создает произведения искусства, потому что не может иначе. А почему была написана эта картина? Для чего?

– Так вы, должно быть, художник? – сказал хозяин галереи чуть презрительно.

– Нет, просто я способен отличить дерьмо от настоящей вещи!

Торговец картинами так и шарахнулся от него. Оказавшись на безопасном расстоянии, он проворчал, что немедленно вызовет полицию. Шевек показал ему язык и быстро вышел из магазина. Пройдя с полквартала, он остановился. Нет, так нельзя!

А как можно? И куда же все-таки пойти?

К кому-нибудь… К кому-нибудь другому… К другому человеку. К человеку! К тому, кто поможет, просто окажет помощь, а не продаст ее за деньги. Но к кому? Куда?

Он подумал о детях Ойи, маленьких мальчиках, которые искренне его полюбили, и некоторое время больше ни о ком думать не мог. Потом в его памяти возник другой образ, далекий, расплывчатый, – сестра Ойи. Как же ее звали? Она просила его непременно позвонить. И дважды присылала ему приглашения на обед, написанные аккуратным детским почерком на плотной надушенной бумаге. Он-то на эти приглашения и внимания не обратил. Но теперь о них вспомнил.

Он вспомнил и ту записку, что неведомым образом оказалась у него в кармане: «Присоединяйтесь к нам, вашим братьям». Но где они здесь, его «братья»?

Он зашел в ближайший магазин. Это была кондитерская, вся в блеске золота и в розовых бутоньерках; длинные ряды прозрачных прилавков с красивыми коробками, жестянками, корзинками с печеньем и конфетами; нечто розовое, шоколадное, кремовое, золотистое… Он спросил женщину у кассы, не поможет ли она ему отыскать нужный номер телефона. После той вспышки неудержимого гнева в художественном салоне он присмирел и чувствовал себя настолько невежественным и чужим в этой стране, что своим смирением тут же завоевал сочувствие женщины; она не только помогла ему отыскать нужное имя и фамилию в невероятных объемов телефонной книге, но даже позволила позвонить по служебному телефону.

– Я слушаю, кто это? – послышалось в трубке.

– Это Шевек, – сказал он и умолк. Телефон в его восприятии был средством передачи срочной и необходимой информации – сообщений о смерти, о рождении ребенка, о землетрясении… Он понятия не имел, что говорить дальше.

– Кто? Шевек? Это правда вы? Как это мило, что вы наконец позвонили! Я, кажется, даже окончательно проснулась. Нет, это действительно вы?

– Вы спали?

– Крепко спала. И до сих пор валяюсь в постели. Здесь так уютно, тепло… Но, боже мой, где вы находитесь?

– По-моему, на улице Кае Секае.

– Господи, что вам там понадобилось? Давайте лучше встретимся. А кстати, который час? Господи, уже полдень! Знаете что, приходите к лодочной станции на пруду – это в парке Старого Дворца. Я вас там встречу. Сможете найти это место? Послушайте, сегодня у меня поистине райский вечер, такая замечательная вечеринка! Вы непременно должны остаться… – Она еще некоторое время продолжала трещать о чем-то своем, а он соглашался с каждым ее словом.

Когда он повесил трубку, знакомая продавщица улыбнулась ему:

– По-моему, вам бы неплохо было купить ей коробку конфет.

– Правда? Вы так полагаете? – остановился он.

– Никогда не повредит, уверяю вас.

В голосе ее звучало какое-то бесстыдное веселье. Сам воздух в кондитерской был теплым и сладким, словно здесь собрались все самые соблазнительные ароматы весны. Шевек, растерянно озираясь, стоял среди множества хорошеньких коробок со сластями, роскошных, высоких, тяжелых коробок, похожих на мечтательных коров на лугу или, точнее, на тех баранов и быков в загонах, озабоченных тем, что пробудило в них весеннее тепло.

– Я вам подберу именно то, что нужно, – сказала продавщица и стала наполнять небольшую металлическую коробку, изящно украшенную эмалью, миниатюрными шоколадными листиками и розочками, сплетенными из сахарных нитей. Потом завернула коробку в прелестную, ситцевой расцветки бумагу и положила в картонный ларчик, оклеенный серебряной бумагой, и все это завернула в плотную розовую бумагу и перевязала зеленой бархатной лентой. В каждом ее ловком движении читалось шутливо-сочувственное отношение к Шевеку, она подмигивала ему, точно соучастница, вручая сверток, и он, пробормотав слова благодарности, хотел было поскорее уйти, но она мягко остановила его:

– Десять шестьдесят с вас.

Она могла бы, наверное, даже вообще не взять с него денег, пожалев его, как женщины умеют жалеть сильных мужчин, но он тут же послушно вернулся и смущенно отсчитал деньги.

Он довольно быстро отыскал дорогу в подземку и нужное направление, добрался до парка при Старом Дворце, нашел пруд с лодочной станцией, где прелестно одетые детишки пускали игрушечные кораблики – потрясающие маленькие суденышки с шелковыми парусами, так и сиявшие на солнце. На том берегу широкого сверкающего пруда он заметил Веа и поспешил к ней навстречу, ощущая вокруг себя весну – солнце, теплый ветер, темные ветви старых деревьев, покрытые молодой светло-зеленой листвой…

Они перекусили в парке, устроившись на веранде ресторана под высокой, куполом, стеклянной крышей. Деревья, оказавшиеся также под крышей, успели на солнце полностью развернуть лист. Это были ивы, склонявшиеся над прудом, где лениво плавали какие-то толстые белые птицы, следившие за посетителями ресторана и с жадностью ожидавшие подачки. Веа ничего не стала заказывать сама, дав Шевеку понять, что полностью полагается на него, однако опытный официант так ловко подсказал ему, какой заказ сделать, что Шевек в итоге решил, что все это выбрал он сам. К счастью, в карманах у него было полно денег. Еда была великолепна. Он никогда еще не пробовал столь изысканных блюд. Всю жизнь он привык есть два раза в день, так что и на Уррасе обычно избегал ланча, но сегодня он ел с удовольствием и аппетитом, тогда как Веа деликатно пробовала кусочек того, крошку другого. Наконец он просто заставил себя остановиться, и она рассмеялась, видя его столь удрученным.

– Я слишком много съел!

– Ничего, немножко прогуляемся, и все будет в порядке.

Погуляли они действительно совсем немного: медленно прошлись по травке, а минут через десять Веа изящным движением опустилась на пригорок под огромным кустом с золотистыми цветами. Шевек сел рядом. Да она же «спекулирует собственным телом»! Это выражение Таквер он вспомнил сразу, едва взглянув на кокетливо выставленную изящную ножку Веа в маленькой белой туфельке на очень высоком каблуке. Таквер считала, что так ведут себя женщины, которые используют свою сексапильность как оружие в отношениях с мужчинами. Похоже, Веа была «спекулянткой» высшей пробы. Туфли, одежда, косметика, украшения, жесты – все в ней провоцировало, соблазняло. Она являла собой столь изысканно и тщательно оформленную женскую плоть, что, казалось, разум ей просто ни к чему. О да, в ней действительно была воплощена вся та мечта о сексуальности и эротичности, которую мужчины-йоти старательно подавляли в себе самих и изливали лишь в снах и мечтаниях, в романах и поэзии, в бесчисленных изображениях обнаженного женского тела, в страстной музыке, в архитектуре с ее плавными изгибами и бесконечными куполами, в чрезмерной любви к сладостям, в оформлении купален, в этих непристойно мягких постелях… Веа была изысканным кушаньем и совершенно готовым для того, чтобы им полакомиться.