Моя жизнь - Ингрид Бергман

В тот первый приход шхуна бросила якорь в глубокую неспокойную воду в сотне ярдов от берега, усыпанного черной, как уголь, пылью. Актеров, рабочих, нагруженных снаряжением и провизией, спустили на воду в маленьких весельных лодках и переправили на берег. Выбравшись на сушу, Ингрид огляделась вокруг в некотором замешательстве. Это вовсе не походило на рай. Но как место для съемок выглядело эффектно.

Как только мы очутились на Стромболи и начали съемки, окружающие обнаружили, что Роберто и я проводим вместе гораздо больше времени, чем требует того фильм. Вскоре прибыли газетчики, и началось расследование. Они беседовали то с одним человеком из группы, то с другим, выспрашивая, сколько зубных щеток в моей ванной, где ночует Роберто, где спит его сестра, одна ли я нахожусь в своей спальне. Сначала своих репортеров прислали итальянские газеты, а вслед за ними поехали отовсюду — из Англии, из Америки.

Итак, надежды Ингрид на то, что «это не потрясет целый мир», скоро рассеялись. Итальянская пресса, почуяв amore, как акулы чуют кровь, уже заслала на остров репортеров, маскирующихся под рыбаков, туристов, даже — и такое случилось — под монаха.

Подозрения зародились в тот момент, когда Ингрид прибыла в Рим и взглянула на Роберто глазами, полными любви. Путешествие на Капри подлило масла в огонь, а журнал «Лайф» дал домыслам новый импульс, когда поместил на развороте фотографию Ингрид и Роберто, которые бредут рука об руку по Амальфи. Поскольку в дело был замешан и Петер, взрыв произошел, когда он получил письмо от Ингрид.

Ее послание пересеклось с его письмом — нормальным дружеским приветом, какие пишут мужья своим женам. Он благодарил ее за телеграмму, посланную при отъезде из Рима, спрашивал, как идут съемки. Большая часть письма была посвящена лыжным успехам Пиа; она только однажды вставала прежде на лыжи, а теперь «несется с горы, как заправская лыжница».

Но 9 и 12 апреля до Стромболи долетели телеграммы, в которых Петер просил жену срочно ему позвонить. Он, конечно, представить не мог, что на острове нет телефона. И прежде чем Ингрид смогла переговорить с ним, пришел ответ на ее письмо, отправленное из Амальфи. Начиналось оно тем ласкательным именем, которым он называл ее: «Кэтт». Петер писал, что с тех пор, как прочел ее письмо, он не может избавиться от душевной боли, но что он надеется выйти из этой ситуации наилучшим образом.

Он хочет, чтобы одно ей было ясно: «Жена, которая не желает жить со мной, не представляет для меня ценности». Однако он не собирается сидеть сложа руки и позволять ей вести себя столь скандально. Она должна понять, что сможет получить развод только в том случае, если вернется в Америку и обсудит этот вопрос с ним. Кому нужен этот отвратительный разгул рекламы?

Он убежден, что, отдавшись своему чувству, она не подумала о последствиях этого романа. Ведь Росселлини женат, он живет в католической стране, и она просто займет место Анны Маньяни, место его любовницы. Разрешение на новый брак Росселлини не получит никогда.

Она пишет, что хочет остаться в Италии. Но это было бы оскорблением для Голливуда и для страны, которая ее приняла.

О письме, которое послала Ингрид мужу, знали только она, Петер и Росселлини. Каким образом его содержание стало достоянием нью-йоркской прессы? Благодаря сведениям, приходящим из Италии, затевался грандиозный скандал. Петеру пришлось закрыть свой кабинет, чтобы спастись от газетных «гиен». Пиа он отослал в Миннесоту в сопровождении миссис Вернон, жены управляющего делами Ингрид. Очень может быть, что Роберто Росселлини (Петер обычно называл его «твой итальянец») талантлив и обаятелен, но заслуживает ли он доверия? Разве не пытался он заработать, продав фотокопии первого письма Ингрид, где она писала, что хочет с ним работать?

Она знала Петера четырнадцать лет. Она знала, что он абсолютно честен. Сейчас он клялся памятью своей матери, что в тот день, когда «итальянец» покидал их дом в Беверли-Хиллз, он уверял Петера, что единственная его забота — это снять великий фильм. Он заверял, что ему можно доверить Ингрид — он оградит ее от возможных сплетен, что он любит Петера «как родного брата». Как только представится возможность, он познакомит Ингрид с Анной, поскольку об этом просит Петер.

Но вместо всего этого он отправил Анну в Лондон еще до прибытия Ингрид в Рим. Он отгородил Ингрид от всех ее друзей, от внешних контактов. Он попросту предал Петера, который каждое утро носил ему завтрак и добыл деньги на уплату его долгов.

Петер был убежден, что такого рода приключение не может быть уделом женщины «изначально честной и справедливой». Он считал, что Ингрид должна думать и о других людях — «пора же становиться взрослой». Поразмыслила ли она, например, о его судьбе? Ведь все годы их совместной жизни он старался помогать ей, он взвалил на свои плечи все ее заботы и проблемы. Наверное, было бы более мудрым оставить ее с ними лицом к лицу. Он сетовал на то, что она никогда не утруждала себя мыслями о его собственных сомнениях, душевных страданиях. Он же всегда остро нуждался в ее присутствии. «Ни один муж, любящий свою жену, не предоставлял ей такой свободы, как я тебе». Всего за несколько недель до января 1949 года Ингрид говорила о том, как она счастлива, обсуждала с архитектором план новой кухни и детской в расчете на «нового жителя». И вот, после двух недель в Италии, она разрушает весь его мир. Теперь только один бог может помочь ему, ей и Пиа..

Ингрид плакала, читая это письмо. Как сделать так, чтобы Петер понял, что все случившееся — самое тяжкое, разбивающее сердце событие в ее жизни? Ведь она вовсе не хотела обидеть его. Мысль же о страдающей Пиа наполняла ее душевной мукой.

Пиа рассказывает, что мало помнит свое раннее детство рядом с родителями. Но день, когда мать уезжала в Италию, ее память сохранила совершенно отчетливо.

«У меня осталось совсем немного детских воспоминаний о взаимоотношениях в нашей семье. Может быть, это результат внутреннего подавления этих воспоминаний, а может быть, их и действительно было не так уж много.

Я действительно не помню, чтобы часто видела свою мать. Она уходила на работу очень рано (они начинали в шесть часов утра), возвращалась уже вечером и говорила мне «спокойной ночи» или что-нибудь в этом роде. Думаю, вместе мы проводили не очень много времени. Во всяком случае, в памяти у меня это не отложилось.

Помню, как мы переезжали на Бенедикт-Каньон в Беверли-Хиллз. Помню, какой у нас был хороший дом. Ведь мы жили там до тех пор, пока мне не исполнилось лет двенадцать.

Конечно, моя мать находилась тогда на гребне своей карьеры, но думаю, что от дома отдаляла ее не только работа. В киноиндустрии приходится много времени отдавать делам, связанным с продвижением, рекламой.