Моя жизнь - Ингрид Бергман

«У меня осталось совсем немного детских воспоминаний о взаимоотношениях в нашей семье. Может быть, это результат внутреннего подавления этих воспоминаний, а может быть, их и действительно было не так уж много.

Я действительно не помню, чтобы часто видела свою мать. Она уходила на работу очень рано (они начинали в шесть часов утра), возвращалась уже вечером и говорила мне «спокойной ночи» или что-нибудь в этом роде. Думаю, вместе мы проводили не очень много времени. Во всяком случае, в памяти у меня это не отложилось.

Помню, как мы переезжали на Бенедикт-Каньон в Беверли-Хиллз. Помню, какой у нас был хороший дом. Ведь мы жили там до тех пор, пока мне не исполнилось лет двенадцать.

Конечно, моя мать находилась тогда на гребне своей карьеры, но думаю, что от дома отдаляла ее не только работа. В киноиндустрии приходится много времени отдавать делам, связанным с продвижением, рекламой.

По-моему, родители были очень активными в своей профессиональной жизни. Помню, в доме бывали какие-то люди. Помню, что за мной присматривала какая-то женщина. Но в основном я проводила время в одиночестве. У нас были собаки, но не помню, чтобы я много занималась с ними. У меня не было ни братьев, ни сестер, в районе, где мы жили, дета! вообще почти не было. Но я была привязана к самому дому и помню его очень подробно. Я любила дом, любила сад. Сад я помню прекрасно, но, что странно, почти не помню людей, будто дом был совсем пуст.

Это был большой дом, обнесенный оградой. Если вы хотели зайти в него, вам нужно было позвонить от ворот по телефону и назвать себя. Все это напоминало маленькую крепость. Сначала, пока рука у меня была еще достаточно тонка, я могла просунуть ее в щелку ворот, чтобы открыть их, но через несколько лет, когда руки мои стали намного полнее, мне тоже пришлось пользоваться сигнализацией. Такой уклад был обычным среди людей, занимающихся кинобизнесом. Так жили и Мария Купер, дочь Гари Купера, и другие дети, которых я знала. Мы находились под защитой. И это было вполне естественно, ведь мимо нас постоянно сновали туристские автобусы, откуда экскурсанты тыкали пальцами в ваш дом. А вам вовсе не хотелось, чтобы они позвонили у двери и объявили: «Привет! Нам бы хотелось посмотреть вашу спальню».

Утром я вставала, кто-нибудь отвозил меня в школу, или я сама добиралась до нее на школьном автобусе. Там я проводила весь день. Когда возвращалась, дом, как правило, был пуст. Я немного играла, а потом шла спать.

Мне кажется, я ни о чем не задумывалась. Вокруг меня не было слышно никаких споров. Я была полностью отрезана от родителей, поэтому не могла даже представить, что между ними может что-то произойти.

Я отчетливо помню, как мама уезжала в Италию. Это было грандиозное прощание. Она отъезжала от дома на машине, вниз по дороге. Дорога была очень длинной. Помню, как она махала рукой. Все это было очень и очень грустно. Я думала, что она вернется. Наверное, она и сама считала, что уезжает ненадолго.

Спустя некоторое время отец сказал мне, что мама не собирается возвращаться. Для меня это было страшным ударом. Я не очень хорошо помню, как все разворачивалось дальше. Помню только, что от нас сразу же уехала моя гувернантка. И у меня было ощущение, будто все покидают меня».

Роберто писал Петеру:

«Дорогой Петер!

Ты помнишь, что я обещал тебе быть всегда искренним. Думаю, настал момент, когда ты, Ингрид и я должны посмотреть в лицо друг другу с пониманием и уважением.

Три недели, которые я провел в Италии после возвращения из Америки, — мои муки, ответственность за возвращение к Анне — дали мне возможность узнать меру моего чувства к Ингрид, чувства, о котором я говорил тебе. А когда приехала Ингрид, наши переживания, ее слезы вселили в нас глубокую уверенность в нашей искренности. Теперь, Петер, я хочу по-человечески поговорить с тобой.

Что делать? Если бы я не испытывал к тебе столь глубокого уважения, все было бы гораздо проще. Но и Ингрид, и я больше всего озабочены тем, чтобы не стать предателями по отношению к тебе, не ранить тебя больше, чем то неизбежно. Ничего тебе не сказать? Предоставить все времени? Это было бы предательством. Между строк твоих писем и телеграмм видны муки и сомнения. Поэтому будет лучше, если ты узнаешь все как есть. Лучше и для тебя, и для нас. Я знаю, что принес тебе огромное горе, но поверь, что твое горе доставляет мне еще большие страдания. Я прекрасно помню, что ты говорил мне в тот вечер, когда мы были вдвоем. Ты говорил, что Ингрид легковозбудима, чувствительна, но недостаточно разумна, что она обладает темпераментом, который делает ее легкомысленной. Поверь, думая так, ты серьезно ошибаешься. Мы серьезно и с невероятной ясностью обдумываем сложившуюся ситуацию. В течение двух месяцев Ингрид и я скрывали нашу любовь. Хотя, увидев друг друга в Беверли-Хиллз, мы сразу же поняли, что между нами возникло что-то большое, важное. Но мы чувствовали, что, как только мы заговорим об этом, будем связаны навеки. Не желая задевать тебя, мы ничего не говорили, пока ситуация не стала ясной уже без всяких слов. А теперь, здесь, мы обессилены, потому что над нами господствует величайшая любовь, а мы страдаем от того, что вынуждены причинять тебе боль. Ты не прав, осуждая Ингрид, ты не прав, будучи столь жестким и непреклонным по отношению к ней. Она боится тебя, и этот страх отдаляет ее от тебя... Я хочу четко предупредить тебя, что буду защитой для Ингрид в ее страхе перед тобой. Это несправедливо — заставлять ее бояться тебя... Надеюсь, ты поймешь, что никому не дано осуждать большую любовь и против нее сделать ничего нельзя.

Я уже начал свой развод и теперь, Петер, прошу тебя об одном: быть гуманным, терпимым и не терять чувства уважения.

Роберто».

Петер уверяет, что не получал этого письма. Газеты процитировали его высказывание о том, что Ингрид, возможно находясь под влиянием наркотиков, просто не ведала, что делает. Это привело ее в ярость. «На свете нет человека, который так ненавидел бы наркотики, как Роберто; он не выносит людей, которые их принимают, он не пользуется даже снотворным. Он ничего не пьет, даже вина».

Итальянская пресса теперь с лицемерным негодованием стонала и шумела, безудержно наслаждаясь ситуацией. Журнал «Травасо» поместил полосную цветную карикатуру на Ингрид — Жанну д’Арк, одетая в доспехи, она стоит, привязанная к столбу, на ворохе кинопленки, а Росселлини пытается отобрать спички у Анны Маньяни, намеревающейся зажечь костер, и протестует: «Ты соображаешь, что поджигаешь миллион долларов?» Анна же отвечает: «Мне какое дело! Пусть отправляется в преисподнюю со Стромболи!»

«Франссуар» опубликовала фото прибывшей в Париж Анны Маньяни. Широкая улыбка демонстрирует ее великолепные зубы. Заголовок гласит: «Росселлини — Бергман — дайте мне посмеяться!»