Между двух миров - Эптон Синклер

Что касается Ганси, то тут дело обстояло еще сложнее: он был так почтителен, что Эстер не могла ни в чем его упрекнуть. Он настолько благоговел перед Бесс, что не дерзал коснуться ее руки, не смел даже подолгу смотреть на нее. Разумеется, так и должен вести себя еврейский парий по отношению к дочери брамина Бэдда, и если бы не темперамент Бесс — все бы ничего. Но захочет ли Бесс так и сидеть до скончания века на троне, потерпит ли она, чтобы этот юный гений стоял перед ней на коленях, склонив голову с немым обожанием? Нет, или Эстер не знает своей дочери. А она полагала, что знает.

Ее муки продолжались и во время поездки в Версаль, и во время поездки в Сен-Клу. Они терзали ее среди архитектурного великолепия собора Парижской богоматери, среди исторических воспоминаний, вызываемых Отель-де-Вилль, и даже на вершине Эйфелевой башни. Они терзали ее, когда Ланни купил билеты и повел всех на Саша Гитри. Терзали и в перерывах между экскурсиями, так как Ланни, выступавший в роли сказочного принца, взял для них напрокат рояль и перетащил к ним груду своих нот, а Ганси оставлял у них по просьбе Бесс свою скрипку, так что любой час мог быть озвучен музыкой великих гениев двух последних столетий. Уважение к культуре требовало, чтобы Эстер сидела тут же и делала вид, будто она наслаждается, хотя на самом деле это зрелище двух душ, сочетающихся браком на глазах у всех, было просто непристойно.

Мать лелеяла мечту, что они вчетвером плюс гувернантка — мисс Сэттон — будут смотреть Европу всей семьей. Теперь выяснилось, что мальчики отнюдь не желают торчать в номере гостиницы, как бы он ни был шикарен, и слушать скрипичные сонаты, как бы блистательно они не исполнялись. Мальчики хотели видеть Париж. Ланни понимал, что под этим разумелось, так как Робби младший смущенно попросил помочь ему удрать от матери — ему очень хочется побывать в «таких местах». Эти молодые люди наслушались от своих сверстников, чьи братья-офицеры побывали в Париже, всяких рассказов о том, что показывают в «таких местах»: танцующих на сцене голых женщин и даже многое похлеще. Приехать из-за океана и не увидеть этого просто обидно!

Для Ланни это была не новость, он уже не раз имел дело с американцами, приезжавшими в Париж, и не только с молодыми. Его сводные братья крайне изумились, когда он сообщил им, что хотя и провел здесь большую часть своей жизни, но никогда не бывал в «таких местах»: они устроены, главным образом, для туристов, а сами французы туда не ходят. Ланни поговорил с братьями начистоту и узнал, что отец предупредил их, как некогда предупредил и его, относительно венерических заболеваний и жадности проституток, но не пытался внушить им каких-либо идеальных взглядов на любовь. Да теперь было бы и поздновато, у братьев в их родном городе уже бывали интрижки с фабричными работницами, Ланни сказал им, что голые женщины — это вовсе не так интересно: уж лучше посмотреть полотна Рубенса в Лувре — и дешевле, и гораздо безопаснее.

Знать обо всем этом Эстер, конечно, не могла, но кое-какие подозрения у нее были, и она не собиралась допускать, чтобы мальчики слонялись без присмотра по улицам самого грешного из городов. Она, однако, понимала, что смешно посылать с ними седовласую гувернантку, поэтому решила ходить сама. Пока Ланни сидит за роялем, можно спокойно оставить Бесс и Ганси без надзора. Но Эстер так решила только потому, что не понимала, сколько возможностей для любви таит в себе современная музыка. Ганси играл «Музыку сфер» Рубинштейна, и Бесс влюблялась в него на один лад; затем он играл «Посвящение» Шумана — и она влюблялась на другой лад. Он играл и сонату Цезаря Франка, которую когда-то играл Барбаре; в связи с этим они заговорили об итальянской мученице-синдикалистке, и тут Бесс влюбилась на самый опасный лад!

Она заявила, что очень желала бы понять эти идеи, но кого она ни спрашивала, никто не мог ей объяснить: или они сами не знают, или не хотят, чтобы она знала. Что на этот счет думает Ганси и что Ланни? Пожалуйста, скажите! — и они, конечно, сказали. Ганси открыл ей свою прекрасную грезу о новом мире, где ни один человек не будет эксплоатировать труд другого и гигантские машины будут изготовлять все в изобилии, так, чтобы на всех хватило; тогда ни один ребенок не останется голодным, ни один старик — бездомным, ни один человек не будет проливать кровь своего ближнего.

Во время этого разговора вошла Эстер, но разговор не прервался. Бесс заявила: — Мне всегда казалось, что очень дурно, когда у одних людей всего много, а у других нет ничего. О мамочка, послушай, что говорит Ганси — как машины будут выделывать все, что нам нужно, и тогда совсем не будет бедных!

Ланни отлично понимал чувства сестры, он прошел через это, когда был еще моложе ее. Искры божественного пламени из души Барбары проникли в его душу; они проникли и в души обоих еврейских юношей и, таким образом, были заброшены из Жуан-ле-Пэн в Роттердам и Берлин; а теперь, видимо, будут импортированы из Парижа в Новую Англию! Какой горючий материал найдется для них на этом мрачном и скалистом побережье? Ланни знал, что пламя социальной справедливости переплавляет сердца тех, кого оно обжигает, наполняя их огнем и жаждой самопожертвования или ожесточением и яростью.

Эстер не в силах была скрыть своих чувств, когда она сказала: — Да, да, дорогая. Но тебе пора одеваться к обеду.

День или два спустя Ганси пришел к Ланни с исповедью. Через несколько дней Бесс уедет, и он, быть может, никогда больше ее не увидит. Как быть? На глаза его невольно навертывались слезы.

Ланни обсудил с ним все подробно. Лично он приветствует этот брак и готов сделать попытку им помочь. Конечно, это навеки поссорит его с мачехой, которая уж наверно лелеет относительно Бесс какие-то необыкновенные планы, — прямо императрица Мария-Терезия Австрийская и ее дочь Мария-Антуанетта.

— А как посмотрит на это ваш отец? — осведомился Ганси.

— Робби, в общем, славный малый, — отозвался Ланни. — Но и он не чужд предрассудков, — с этим фактом нам, Ганси, придется считаться.

— Я понимаю, ведь я еврей!

— Робби расположен к вашему отцу и вас очень уважает. Правда, он не очень-то разбирается в музыке, но если вы добьетесь успеха и славы, это дойдет и до его ушей.

— Я должен добиться успеха, Ланни! Я так долго ждал!

— Правда, вы оба еще очень молоды.

— Слушайте, Ланни, это страшно важно. У меня есть старик-учитель, он теперь уехал в Нью-Йорк. Этой весной он был в Берлине, слушал меня и сказал, что, может быть, устроит мне выступление с нью-йоркским симфоническим оркестром.

— Вот это было бы замечательно!

— Как вы думаете, Бесс приехала бы меня послушать?

— Конечно, приехала бы! Может быть, мне удастся кое-где нажать пружины и устроить вам концерт в Ньюкасле. Разумеется, после вашего выступления в Нью-Йорке.

Ланни посоветовал ему объясниться с Бесс, но Ганси сказал, что не в состоянии: у него при одной мысли об этом делается озноб. Да и случая не будет. Их ни на минуту не оставляют вдвоем. Он говорил только своей музыкой, — может быть, Бесс поймет, что он хочет ей открыть? Ланни возразил, что хотя программная музыка и изображает всевозможные явления природы, но, насколько ему известно, такого произведения, в котором назначался бы день свадьбы, нет.

В этот день они собирались осматривать Лувр. Ланни довольно долго объяснял сестре «Мону Лизу», отмечая ее достоинства, и рассказывал о Леонардо. Когда остальная компания двинулась дальше, он остановил сестру: — Пройдем сюда. Я хочу показать тебе еще кое-что.

Они отошли в сторону. И хотя Эстер, может быть, и заметила этот маневр, она не могла ничего возразить, так как Ганси ведь остался с ней, а именно его-то она и боялась. Ланни подвел Бесс к креслу и усадил ее, чтобы она от неожиданности не упала в обморок, затем он сказал — Послушай, детка: Ганси в тебя влюблен.

Она всплеснула руками: — О Ланни! — И затем повторила: — О Ланни! — Влюбленные редко бывают оригинальны, и то, что кажется им красноречивым, нисколько не трогает тех, для кого это в чужом пиру похмелье.

— Ланни, ты уверен?

— Его бросает в жар и холод, когда он произносит твое имя.

— Милый Ганси! Как я счастлива!

— Ты думала, что недостаточно хороша для него?

— Я думала… во мне ничего нет, что могло бы ему понравиться. Я просто глупая девчонка.

— Ну, он надеется, что ты подрастешь.

— А он подождет?

— Подождет, особенно, если ты сама его попросишь.

— Но ведь это он должен меня просить, Ланни!

— Он слишком напуган нашим сверхаристократическим семейством.

— Но ведь Ганси сам удивительное существо! Он стоит нас всех вместе взятых.

— В глубине души, я думаю, он это понимает. Но он не уверен, что мы это понимаем.

— Ланни, нужно сказать мамочке, как ты думаешь?