Между двух миров - Эптон Синклер

Перед отъездом он посетил Армстронга, чтобы поблагодарить его и попрощаться. Армстронга ждали с минуты на минуту, и Ланни сидел в его кабинете, а так как там же сидела и мисс Слоан, он рассказал ей об удачных результатах своих поисков. Оказалось, что она прекрасно знает женевский Музей изящных искусств; но она думала, что все значительные произведения искусства сосредоточены в музеях. Для нее было новостью, что большое число их находится в руках частных владельцев. Покупка и продажа их казалась ей крайне увлекательным занятием.

Она как раз собиралась пойти завтракать. Случайно ли, нет ли, Ланни покинул здание Лиги наций почти в ту же минуту. Понятно, что он спросил, не идет ли она завтракать и затем — не может ли он пригласить ее; и понятно, что она была удивлена и колебалась. Ланни сказал: — Почему же нет? — Причин для отказа она не нашла, и они поехали завтракать вместе. Ланни повез ее в дорогой ресторан, где, как он знал, подавали по всем правилам искусства. Конечно, это отнимет время и, того и гляди, отвлечет мысли секретарши от ее прямых обязанностей; Ланни, который сам был секретарем шесть месяцев, не должен был бы так поступать.

Мисс Слоан слышала о его злоключениях в Италии. Но было ли ей известно о его спутнице? Во всяком случае, она ни словом о ней не упомянула. Она сказала, что из всех, кто приезжает в Женеву, итальянцам в наименьшей степени свойственен дух интернационализма; фашисты же просто невыносимы.

Вообще они довольно хорошо понимали друг друга. Заговорили о Матеотти, и ему не пришлось оправдывать свое поведение: она нашла, что иначе он и не мог поступить. Оказалось, что в глазах этой хорошенькой девушки он предстал в ореоле героя, а это, разумеется, приятное ощущение для мужчины, все равно — молодого или старого.

Приятно разговаривать с человеком, от которого не надо скрывать свои мысли. От Мари Ланни приходилось таиться. С отцом и матерью он тоже не мог быть искренним. Эрик Помрой-Нилсон был единственный друг, с которым он мог говорить совершенно откровенно. Он рассказал мисс Слоан о борьбе, которая происходит в его душе, о том, что он и сам не знает, во что верить. Она сказала, что вполне его понимает: мир сейчас стал так сложен. Это согрело сердце Ланни, и он много говорил с ней и отвлек молодую женщину от ее работы на более продолжительное время, чем следовало.

Когда он отвез ее обратно, он сказал ей, какой радостью была для него беседа с ней, и она ответила: — Как жаль, что вы так скоро уезжаете. — Это, конечно, дало ему повод сказать, что он уезжает только завтра и не свободна ли она сегодня вечером? Если да, то не гложет ли он предложить ей проехаться в машине и поужинать в ресторане? Говоря словами одной старой песенки, она сначала ответила, что не хочет, потом, что не может, и, наконец:

— Хорошо, посмотрим.

Ланни сказал своей новой приятельнице, чтобы она надела теплое пальто, он прихватил в машину теплый плед и повез ее вокруг Женевского озера. Это дорога длиною примерно в девяносто миль; такой поездки не предпринимают, если нет желания познакомиться поближе со своей спутницей. Они любовались прекрасными видами. Спустились сумерки, наступил вечер. Обоим казалось, что они уже много лет знают друг друга. Говорили о природе, искусстве и жизни — но только не о любви, о ней они не осмеливались говорить.

Но когда они уселись за маленьким столиком в уютной нише, оба остро осознали, что случилось. Мисс Слоан поднимала на своего спутника карие глаза, и щеки ее и шея покрывались румянцем. Она снова быстро опускала глаза — она не могла вынести его взгляда. Ланни понял и боялся смотреть на нее, боялся смущать ее. И они пытались снова говорить о проблемах Европы; но бог с ней, с Европой!..

С Ланни случилось то, что случалось уже не раз. Было слишком много привлекательных женщин на свете, и невозможно было любить их всех. У него было достаточно опыта, чтобы знать: независимо от того, что женщина говорит или даже во что она верит, если она любит мужчину, то хочет, чтобы он принадлежал ей всецело и навсегда. Ту кратковременную радость, которую он мог бы ей дать, перевесит боль, которую причинит разлука. «Любите их и бросайте их», — может быть, хорошее правило для черствых сердец, но Ланни был добр и принимал к сердцу судьбу женщин, с которыми сталкивала его судьба.

В данный момент положение было особенно неприятным. Он целый месяц уговаривал Мари приехать в Бьенвеню. Он написал ей, что заедет за ней, и сейчас она готовится к поездке на юг. Он собирался провести в дороге весь следующий день и приехать в Париж поздно вечером; Мари будет ждать его в отеле, краска заиграет у нее на щеках, она раскроет ему свои нежные объятия. Теперь ее образ встал между ним и Дженнет Слоан, разгородив их туманной завесой.

Нет, не может он этого сделать! Он продолжал говорить о проблемах войны и мира, и, когда они вернулись в машину, он укутал ее теплым пледом, но не согрел ее теплом своих объятий. Однако ему было любопытно: кто же она? Одна из тех современных женщин, которые срывают цветы наслаждения? Большинство американок, приезжавших в Европу, приезжали не для того, чтобы блюсти свою девственность. Пока она говорила о проблеме санкций и о плачевных последствиях отказа Америки принять участие в бойкоте агрессора — «это настоящее штрейкбрехерство», сказала она, — мысль Ланни блуждала по боковым тропам. Он думал: «Хотел бы я знать, права ли Бьюти, и должен ли я жениться. Хотел бы я знать, была ли бы мне хорошей женой эта девушка. Может быть, надо остаться и поближе с ней познакомиться. Как я могу решить что-нибудь, если буду вечно спасаться бегством?»

Было поздно, когда они подъехали к пансиону, где она жила. Ночь была безлунная, и уличный фонарь находился на некотором расстоянии. Ланни вышел, подал руку, чтобы помочь ей, и рука ее осталась в его руке; может быть, и естественно пожимать руку друзьям, расставаясь с ними. Он сказал: — Как жаль, что я должен уехать. — Он хотел повернуться и сесть в машину, но почувствовал, что рука ее дрожит, да и его пальцы дрогнули. Вдруг он услышал слабый шепот: — Ланни, я хочу вам сказать одну вещь, — я считаю, что вы лучший из людей, которых я встречала.

— О нет! — крикнул он. В ее голосе была боль, а он не желал так глубоко задеть ее чувство.

— О да! — ответила она. — Поцелуйте меня один разок.

Разумеется, он не мог сказать «нет». Он обнял ее, и губы их встретились в долгом поцелуе.

Но как ни тесно прильнули они друг к другу, образ Мари все еще стоял между ними. Ланни сказал: — Мне очень жаль, дорогая. Если бы только я был свободен. — Этого было достаточно, она быстро прошептала «до свиданья» и побежала к дверям пансиона. Ланни стоял возле машины, склонив голову и мысленно браня себя. Он все равно бранил бы себя, как бы ни кончилось это приключение.

КНИГА ПЯТАЯ. ДОЛИНА ТЕНЕЙ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Оба были молоды

Робби написал Ланни в Жуан-ле-Пэн, что Эстер собирается привезти на лето семью в Европу. Европа — это необходимый вклад в культурное достояние каждого юноши и девушки — конечно, тех из них, кому это по средствам. Правда, мачеха Ланни не признавала ни Европы, ни живших в ней американцев, но одно она заучила твердо: Европа — это история, это искусство, и мать не вправе лишать своих детей их доли в этом достоянии. И вот они выедут с тысячами других туристов, как только начнутся каникулы. Были заказаны каюты и куплены билеты.

Приезжал Золтан — по его мнению, настал момент показать миру работы Марселя Детаза; друзья снимут в Париже первоклассное помещение и устроят выставку, за картины надо назначить бешеные цены, не с тем, чтобы выручить больше денег, но чтобы придать выставке больше блеска. Вторая половина сезона — самое подходящее время; Золтан предложил июнь, и Робби писал: «Не закрывайте до первых чисел июля, чтобы все наши могли ее посмотреть, а затем и оповестить Америку».

Вскоре пришло письмо от молодых Робинов: их тоже влекло к культуре. Они здорово потрудились за зиму и заработали себе каникулы. Отец обещал отпустить их в Париж и дать им возможность широко ознакомиться с французской музыкой. Ведь Ланни обычно проводит лето в Париже или под Парижем; можно ли будет повидаться с ним? Хорошо было бы походить вместе по картинным галереям. Может быть, добрейшая миссис Чэттерсворт захочет послушать, как Ганси играет? И так далее в том же роде.

Открытие выставки прошло очень удачно. Золтан выступал в роли церемониймейстера; он был одет с иголочки — очень корректная визитка, серые в полоску брюки, широкий шелковый галстук и бутоньерка в петлице. Пушистые светло-каштановые усы придавали ему артистический вид. Он нанял за огромные деньги самого вышколенного швейцара, знавшего в Париже решительно всех, кто мог заглянуть на такую выставку; около него поставили будку с телефоном, а наверху сторожил курьер, который докладывал о каждом посетителе Золтану, чтобы тот мог встретить кого нужно на верхней площадке лестницы — «Да? Как поживаете, лэди Пидлингтон? Вы совсем поправились, ваша милость?», — приветствуя каждого и каждую на его или ее родном языке — французском, английском, немецком, испанском, итальянском, венгерском, даже шведском; он болтал на всех понемногу, но манера держаться у него всегда была французская, так как эта манера наиболее интернациональна и романтична. Он прогуливался вместе с самыми важными гостями, советовал, что смотреть, и они смотрели.