Между двух миров - Эптон Синклер

Открытие выставки прошло очень удачно. Золтан выступал в роли церемониймейстера; он был одет с иголочки — очень корректная визитка, серые в полоску брюки, широкий шелковый галстук и бутоньерка в петлице. Пушистые светло-каштановые усы придавали ему артистический вид. Он нанял за огромные деньги самого вышколенного швейцара, знавшего в Париже решительно всех, кто мог заглянуть на такую выставку; около него поставили будку с телефоном, а наверху сторожил курьер, который докладывал о каждом посетителе Золтану, чтобы тот мог встретить кого нужно на верхней площадке лестницы — «Да? Как поживаете, лэди Пидлингтон? Вы совсем поправились, ваша милость?», — приветствуя каждого и каждую на его или ее родном языке — французском, английском, немецком, испанском, итальянском, венгерском, даже шведском; он болтал на всех понемногу, но манера держаться у него всегда была французская, так как эта манера наиболее интернациональна и романтична. Он прогуливался вместе с самыми важными гостями, советовал, что смотреть, и они смотрели.

Бьюти Бэдд была, разумеется, неотъемлемой частью выставки. Казалось, она готовилась к ней с того дня, как впервые приехала в Париж семнадцатилетней невинной девушкой. Сначала — встречи с художниками: она позировала и перенимала их жаргон; затем встреча с Робби Бэддом: тут она перенимала манеры «большого света», училась одеваться, быть любезной, пленять; затем встреча с Марселем и любовь к нему: он вкладывал весь свой гений в ее прославление. Познакомившись с ней, он написал ее портрет в пленительнейших тонах, какие только способна создавать природа, а художник — имитировать: женщина в легком летнем платье, стоящая на пороге его домика, с маленькой соломенной шляпкой и вуалеткой в руке. Он писал ее снова в дни своей глубочайшей трагедии, когда она ходила за ним и он видел в ней воплощение женственности и сострадания.

Его картина «Сестра милосердия» — такой же шедевр, как и уистлеровская «Мать», никакая критика не могла оспаривать их совершенства, и, вместе с тем, они были так просты, что самый невежественный человек способен был понять и пережить выраженные в них чувства. Перед «Сестрой милосердия» всегда толпилось несколько человек; а когда они потом замечали Бьюти и глядели на нее во все глаза, краска заливала ей щеки и не сходила с них — в сущности она могла бы целый месяц обходиться без румян, хотя она, конечно, румянилась, на всякий случай; ей, как-никак, минуло сорок пять, а вечно никакие цветы не цветут и никакие плоды долго не висят на деревьях.

Целый месяц Бьюти выпало счастье заниматься тем, что она любила больше всего на свете: наряжаться, знакомиться со множеством стоящих людей, видеть, как они восхищаются ею, и рассказывать им все, что они хотели знать о Детазе, — а кто мог это сделать лучше, чем мадам Детаз? Золтан порекомендовал ей простые и строгие туалеты, и она в совершенстве играла роль женщины, оказывавшей спасительное влияние на гения. Тот факт, что оно в действительности так и было, значительно облегчал ей эту роль.

Ланни также занимал почетное место на выставке. Он был близок художнику; последние годы жизни Марселя прошли у него на глазах; он путешествовал с отчимом по Греции и Африке, следил за ростом его творчества и разделял его переживания. Так было и в годы войны — во всяком случае, Ланни способствовал рождению на свет многих из последних картин Детаза. Молодой человек действительно разбирался в технике Марселя и мог толковать с критиками и специалистами о ее развитии. Золтан уверял Ланни, что целый ряд людей сделались художественными критиками совершенно случайно. Один — оттого, что оказался в родстве с издателем газеты или его любовницей; другой — оттого, что умел носить костюм и не требовал гонорара. Прямо спасаешь такого человека, когда тактично подсказываешь ему основные мысли и технические термины.

Но еще важнее, чем быть знатоком картин, — это быть знатоком светского кодекса, а Ланни умел обращаться и с герцогиней, титул которой восходит к ancien régime[25], и с русской княжной в изгнании, и с кинозвездой из Голливуда. Он отлично знал, что герцогиня приехала на выставку потому, что любит живопись, но купить едва ли что-нибудь купит; что русская княжна надеется встретиться с кем-то, кому можно будет сбыть свои меха; что кинозвезда хочет себя показать и попасть в число тех, о ком будет упомянуто в газетах. Он понимал сигналы Золтана и угадывал по его лицу, следует ли ему в данную минуту посвятить свое внимание вот этому посетителю или отшить вон того. Он не терялся в самые трудные минуты, как, например, в тот раз, когда Золтан представил его вдове крупного оптовика из Сент-Луиса, и эта тучная, обвешанная бриллиантами дама, все перепутав, стала изливать на Ланни свое восхищение: как это он, такой молодой, а уже успел написать все эти прелестные вещицы. Подойди он к делу слишком прямолинейно, вдовствующая королева от коммерции, несомненно, оскорбилась бы, и он лишил бы население долины Миссисипи возможности хвастать ценнейшим произведением искусства.

На таких выставках бывали люди всякого сорта. Иные действительно умели ценить картины и ходили по пятам за Ланни, ловя каждое его слово. Среди них были и люди состоятельные, они могли заплатить наличными за свое восхищение. Были и такие, по одной внешности которых легко угадывалось, что они бедны; но Ланни уделял время и им, невзирая на то, что за помещение для выставки приходилось платить бешеные деньги. Былые друзья Марселя и молодые начинающие художники, студенты, говорившие про картины Детаза «il faut les voir!»[26] приходили в засаленных блузах и потертых воротничках, аккуратно подрезанных ножницами. Некоторые из них, видимо, были настолько истощены, что Ланни удивлялся, как они могут так долго простаивать перед картинами. Они указывали на ту или иную деталь бескровными, словно восковыми, пальцами, и трудно было сказать, отчего руки у них так дрожат: от восторга или от слабости. Но эти люди жили жизнью искусства, они были преданы ему больше всего на свете, а здесь вино духа изливалось для них безвозмездно.

Целые толпы американцев рыскали по Парижу в погоне за культурой и требовали всюду последних новинок. Одни понимали то, что видели, другие брали на веру. Две сухоньких старушки, — Ланни решил, что это школьные учительницы, — услышав, как он рассказывает английскому журналисту о жизни и творчестве Марселя, словно прилипли к нему и так и ходили за ним от картины к картине. Они не проронили ни звука и под конец исчезли гак же бесшумно, как и появились. Но целый час они были его восторженными ученицами и жадно пили нектар культуры, как двое пьяниц, выбивших втулку из бочки с вином.

Другие не делали чести своей стране. Две жеманных дамы, увешанные драгоценностями, изливали свои чувства неумеренно громкими голосами; они, видимо, прочли о выставке в газетах или кто-нибудь им сказал, но что к чему — они не дали себе труда выяснить.

Подойдя к картине, одна из них спросила:

— Чье это? — Подошла и другая, поднесла к глазам лорнет. Под номером картины стояло название местности, так как Ланни, если знал, всегда указывал, где был написан тот или иной пейзаж. Дама прочла и воскликнула:

— Кап Ферра[27]! О, я обожаю его картины! — Другая сказала: — Да. Великолепно! Только почему его зовут Кап? Что за странное имя? — Дама с лорнетом была, видимо, так же блестяще образованна, как и ее приятельница.

— Это не имя, — пояснила она. — Это значит «капитан». Ведь он, говорят, служил во французской армии.

Затем появились супруги — англичане, отрекомендовавшиеся Ланни друзьями Розмэри, графини Сэндхэйвен. Оба фатоваты, одеты по последней моде, он с моноклем, она с тросточкой. Она указала тросточкой на обветренное лицо старого крестьянина-грека, державшего подмышкой барашка. — Сколько за эту? — спросила достопочтенная «Бэбс» Блесингэм, и когда Золтан ответил: «Сто семьдесят пять тысяч франков», она возмущенно воскликнула — Ну, знаете, это просто нахальство!

Золтан, знакомый с нравами британской аристократии, ответил:

— Ваши внуки, милэди, продадут ее за пять тысяч фунтов!

Она сдвинула брови, словно что-то прикидывая в уме; затем сказала — Ладно, эта вещь мне нравится. Отложите для меня и пришлите ко мне в отель, когда закроетесь.

Но Золтан не был в этом деле новичком, и его нельзя было смутить ни элегантностью, ни самоуверенностью. Он ответил: — Мы ничего не откладываем, милэди. Если вы хотите, чтобы она осталась за вами, будьте добры уточнить вопрос.

— Хорошо! Реджи, выпиши чек! — и это таким тоном, словно она бросала нищему пять пенсов.

В разгар всех этих треволнений приехали Робины. Они уже видели часть картин в Бьенвеню, а теперь увидели все и были так потрясены, что написали длиннейшее письмо отцу, приложив газетные вырезки с отзывами и снимками, заказанными и своевременно оплаченными Золтаном и Ланни. В ответ пришла телеграмма на имя Ланни — пусть мальчики с его помощью отберут картин Детаза на миллион франков и перешлют в Берлин. Иоганнес Робин только что приобрел дворец в берлинском предместье, уже отделывал его и собирался скоро переехать; пусть пейзажи Марселя красуются на мраморных стенах великолепного вестибюля, через который некогда шествовала высокомерная прусская знать. Это был несомненный шаг вперед и для еврея, выросшего в хибарке с земляным полом, и для художника, который при жизни ютился в хижине на Антибском мысу и носил рабочую блузу и плисовые штаны, измазанные всеми красками, которые жили на его полотнах.