Воспоминания о Штейнере - Андрей Белый

Не знаю, насколько это действительность, насколько миф; допустим — миф; но он точно отражает в Шолль нечто; это — ее анархизм, упорство, некоторая упрямость, выглядящая ленью; конечно, все эти черты ее от какой — то думы в крупном масштабе; отсюда же ее рассеянность; ее свое — "математика"; "во время оно" Рудольф Штейнер сам преподавал ей высшую математику, которой она отдалась; и тут — ключ к Шолль. В детстве я видал много математиков, начиная с отца; в математиках есть нечто, отделяющее их от всех людей; я чую математика за версту.

При первой же встрече с Шолль мне показалось, что я ее где — то видел: пахнуло чем — то стародавним, давно знакомым; когда мне сказали, что математика ее "предмет", все стало ясно мне: и рассеянность, и упорство самостоятельности, и отрешенность, и то, что кажется… ленью; это — не лень, а отданность особому созерцанию, из которого силком не выгонишь на работу. Однажды я слушал фортраг Шолль, где дело шло о соотношении многих измерений, — очень трудный фортраг, сырой по форме, внешне скучноватый, но очень крутой; то, что выблескивало мне из него, — захватывало водоворотом глубины, но точно покрытым из педагогических соображений антропософской популярностью; точно Шолль не верила в слушавшую ее публику, поднося пилюли в слишком конфетных завертках, как для малых детей. Она было права: средний уровень А. О. не высок; и мне кажется, что Шолль слишком его видела, отчего и отстранялась от работы; будучи в Кельне внутренне "всем", она предпочитала не нести внешне председательских функций, спокойно сидя за спиной бледной, исполнительной, очень скромной председательницы (кажется… "Диннер").

Впечатление от Шолль: сидит, тяжело сидит; и, вероятно, сразу на двух креслах, у которых отломили по ручке, дабы они составили одно кресло: кресло Шолль (в обычном кресле она бы завязла); и когда огромная Шолль двигалась среди толпы, ее было видно отовсюду, ибо она всех как бы превышала на — голову; двигалась она медленно, всегда ведомая; но казалось и тогда, что сидит в двух креслах, несомая мисс Гаррис и мисс Рикардо[293].

Отстраняясь иногда от социальных жертв, она приносила индивидуальные жертвы, сосредоточивая свое внимание на ком — нибудь, дружа с кем — нибудь, отдавая кому — нибудь свои часы, опыт, знания; в мое время она жила, дружила, вероятно, "воспитывала" двух интересных американок, проходящих "курс" жизнью [жизни] при докторе: мисс Рикардо и мисс Гаррис; может быть, она готовила для Америки будущих руководительниц. Одно время фрейлен Матильда Шолль призывала нашу тройку (меня, А. А.Т. и H. A.П.) каждый день; и часа полтора — два развертывала нам интереснейшие перспективы, вводя в антропософию, так сказать, наперерез всяким вводительным кружкам: тут и проблема иерархий, и проблемы красок[294]: очень круто, очень непопулярно, очень блестяще; но этого — то нам и нужно было. Все это производилось под флагом репетирования нас в немецком языке; никакого "немецкого языка" не было, а была очень яркая антропософия из уст очень яркой, крупной антропософской умницы.

Так в отношении нас фр. Шолль выказала огромную любезность; скажу более: самопожертвование; но это был опять — таки… индивидуальный поступок.

Не хочу сказать, что Шолль не играла роли; но она коренилась не в периферии, а в корнях движения, подавая умнейшие советы, принимая ответственнейшие решения; внешне же держалась как бы в стороне; и я понимаю ее: вариться в том, в чем варились многие, я бы не мог; тут надо было быть Унгером, т. е. человеком, варящим кости; тут надо было быть Штинде, т. е. родиться первохристианским епископом; Шолль не была им; она, скорее, мне видится некоей Гипатией*[295], сидящей в Серапеуме и преподающей геометрию на фундаменте неоплатонизма.

Огромного роста, более чем дородная, обладающая гигантским основанием, так сказать, фундаментом корпуса, розовая, белокурая, с маленькими прищуренными, несколько иронически глядящими глазами, закрытыми золотыми пенснэ, но весьма любезно и добродушно улыбающаяся, она сидела, а если стояла, то склонялась вперед, неизменно нагибаясь, ибо все были ростом ниже ее; ее гладкая прическа с пробором, простой узел волос на затылке, откровенно лиловая, или откровенно синяя, шелковая кофточка так и видятся мне всюду, где били ответственно часы жизни А. О.; но ничто ее не смущало: всегда ровная, любезная, цветущая, рассеянная; и, вероятно, всегда: не без созерцания каких — нибудь головокружительных вращений, например, икосаэдра вокруг трех осей.

Мисс Гаррис и мисс Рикардо ее любили ужасно; и я не знаю никого, кто бы мог сказать что — либо против нее. Ее все уважали, склонялись перед ее умом, опытом; и утверждали: Шолль — внутреннейшая ученица.

Но точно нарочно в ней подчеркивалось перед всеми: крупная умница в эксотерическом смысле; и не знаю, было ли это "тенью", особого рода светскость, или все же, рассудочный интеллект ее перерос ее "эсотерический" интеллект. Более всего она напоминала мне ученых женщин. Глядя на нее со стороны, можно было сказать: вероятно в ней таится не нашедшая [себя не нашедшая] Софья Ковалевская; отдай она математике всю свою жизнь, она вписала бы в историю математики свое имя.

Шолль — первая моя встреча с антропософами; в первый же день встречи с доктором, когда я попал в Кельн, я столкнулся с Матильдой Шолль; она была мне и БЛАГОЙ ВЕСТНИЦЕЙ; я не знал, примет ли меня доктор (он был страшно занят); после публичной лекции в уже опустевшем зале, ко мне, переваливаясь, подплыла Матильда Шолль, села рядом и, склонив ко мне свое розовое, ровное, любезно — улыбающееся лицо, сказала: "Вас ждет доктор там — то, тогда — то: завтра!"[296]

Позднее, когда я занимался Гете и зная, что она работала над естествознанием Гете и над комментарием к нему Штейнера, я понес ей свои недоумения относительно понимания, и главное выводов из ряда методологических тонкостей. Она удивила меня знанием текстов, ссылок, комментарий, цитат, но откровенно отказалась распутать мне МОЕ; видно, она когда — то много работала тут, но давно отошла от этой плоскости работ доктора; начетчицу я видел, а помощи не встретил; оно и понятно; я слишком врезался в свою специальную линию; Гете стал мне и каваллерийской атакой, которой я громил иные из позиций сегодняшнего дня.

Вскоре после свидания с Шолль, она явилась ко мне с просьбой одолжить ей том Гете ("Кюршнеровского издания"); в Дорнахе у нее не было естествознания Гете; я увидел, что я задел в ней какую — то струнку, может быть, ее годы изучения именно этих вопросов; и ей захотелось заработать: для себя самое. В ней заварилась какая — то исследовательская мысль; я убежден: если бы диссертация о работах доктора по Гете была бы написана Шолль, а не Штейном, это было бы событием.