Секретный фарватер - Леонид Платов

— Ну и что из того?

— Но ведь штурман Летучего Голландца был родом из Кенигсберга! И семья его продолжала жить там. Вот вам второй факт.

Грибов кивнул:

— Вы правы. Я не подумал о Кенигсберге. Сочетание двух этих фактов важно.

— Когда Борис описывал мне офицеров с «Летучего Голландца», больше всего запомнился штурман. И знаете почему?

— Да?

— Он выглядел, на мой взгляд, наиболее живым среди остальных ходячих мертвецов. Его обуревала сильная страсть — ревность!

— Добавьте, неустанно разжигаемая этим остряком, доктором… — Грибов сверился со своей записной книжкой: — Да, Гейнцем.

— Всю войну, во всяком случае вторую половину ее, после мнимого потопления в Варангер-фиорде, штурман, по словам Бориса, не имел сведений о своей семье. И ничего не мог сообщить о себе. Жена считала его погибшим. Штурмана в связи с этим терзали опасения, что она вторично выйдет замуж, продаст дом, уедет из Кенигсберга и потом он не сможет найти ее. Таков, вероятно, был ход его мыслей.

— Вполне допустимо.

— Что бы вы, Николай Дмитриевич, предприняли на его месте? Я знаю. Попытались бы отпроситься у Цвишена на два-три часа и съездили в Кенигсберг из Пиллау.

— Но Цвишен ни при каких обстоятельствах не разрешил бы штурману отлучиться. Предстоял, не забывайте, дальний поход. Со дня на день ожидалось прибытие таинственного «последнего пассажира». Именно теперь нужно было особенно тщательно беречь тайну «Летучего Голландца». Вдобавок, это же конец войны. Цвишен отдавал себе отчет в том, что штурман его может запросто дезертировать.

— Согласна. Не пустил в Кенигсберг! Но тогда штурман должен был послать жене письмо. Пятьдесят километров — это же почти рядом.

— А перлюстрация? Вся корреспонденция во время войны перлюстрировалась. Штурман не мог не понимать, что ставит свою жену под удар. Нарушение военной тайны, грозящее смертью! Вряд ли он решился бы на такой риск.

— Но вы сами сказали: это происходило под конец войны! До перлюстрации ли было тогда? И штурман, я думаю, рассчитывал именно на это.

— Хотя, конечно, могло быть и так, — задумчиво сказал Грибов. — Всё вокруг рушилось, расползалось по швам. Кенигсберг был накануне падения.

— Признаюсь вам, — продолжала Виктория. — Не могу отделаться от одного очень отчетливого зрительного образа. Ясно вижу перед собой двор почты — я, кажется, рассказывала вам об этом дворе. Он сплошь завален был письмами, Борис и его матросы ходили по ним, как по ковру. Часто думаю: а что, если и письмо штурмана было там? Стоило Борису нагнуться и… Тогда, быть может, всё сложилось бы совсем по-иному?..

Грибов помолчал, затем, вздохнув, сказал:

— Что-то, бесспорно, в этом есть, Виктория Павловна. Логика, впрочем, не столько ума, сколько чувств. Но все же логика. Хорошо! Я поддержу вашу просьбу об оставлении вас в Балтийске еще на некоторое время…

Осень незаметно перешла в зиму, теплую, бесснежную, но ветреную.

Дом, где жила Виктория, стоял прямо на пирсе. В двадцати шагах от ее окна швартовались корабли. Каждые полчаса на них вызванивали склянки. А перед заходом солнца катились по воде мелодичные переливы горнов — к спуску флага.

Неподалеку от дома возвышался маяк, снизу белый, сверху красный. Он загорался через короткие промежутки времени, и тогда делались видны грани его могучей линзы, отбрасывавшей свет далеко в море.

Если по небу быстро неслись тучи, маяк, казалось, качался. Когда же у входных бонов начинали жаловаться на туман ревуны, над маяком вытягивались длинные тени, будто крылья ветряной мельницы.

Виктория знала, что Борис любил маяки. Быть может, он любил их оттого, что начинал службу в Кроншлоте, — там перед войной стояли торпедные катера. А фонарь на Кроншлотском маяке очень уютный, в форме бочоночка, разноцветный, похожий на елочное украшение.

Погода в Балтийске переменчива. Похоже, что ветры всей Южной Балтики слетаются в этот город на свой бесовский шабаш. Визжа, как дерущиеся коты, они катаются по крышам, громыхают, лязгают, кувырком проносятся по улицам.

И вдруг — почти мгновенно — всё стихает! Луна протискивается между тучами, освещая готически-острый силуэт города и просторную гавань с военными кораблями.

Море, которое видно Виктории в окне, в общем дисциплинированное — оно зажато волноломом и пирсами.

Лишь отдаленное эхо штормов докатывается сюда. В солнечный день вода за волноломом более темная, чем у пирса. Но солнце как-то не идет к этим местам. Наоборот, сизые, синие, серые тучи хороши. Окраска военных кораблей, покачивающихся на воде, гармонирует с ними…

В общем командировка Виктории в Балтийск затянулась надолго.

С головой нырнула вдова Шубина в бумажное море, в вороха писем. Их, приводя в порядок Пиллау, по счастью, не сожгли, не успели сжечь. Кто-то распорядился свалить письма в подвал дома, где помещалась почта.

Теперь целыми днями Виктория рылась в них. Она вскрывала конверты, быстро пробегала глазами текст, иногда придирчиво и подолгу вчитывалась в него, но в том и в другом случае со вздохом разочарования откладывала письмо в сторону.

Читать приходилось всё подряд, а писем были тысячи. Беда в том, что Виктория не знала фамилии штурмана. По словам Бориса, товарищи называли его только по имени — в целях конспирации. В разговоре как будто бы упоминалась и улица в Кенигсберге, на которой жил штурман до войны. Но Борис, увы, забыл название. И в отношении имени его жены тоже не был уверен. Не то Луиза, не то Лиза, Лизхен. А, может, и еще как-нибудь.

С толку сбивал Викторию также унифицированный почерк: аккуратный, ровный, без нажимов, с не очень крупными, но и не очень мелкими буквами. Складывалось обманчивое впечатление, что письма написаны одной рукой. Это, однако, означало лишь, что преподавание каллиграфии в немецких школах находилось на весьма высоком уровне.

Но письма и по тону своему были как бы унифицированы. Большинство из солдат и офицеров, писавших с фронта, отдавало себе отчет в том, что катастрофа неизбежна. И это проскальзывало между строк.

Вопли и жалобы обреченных оглушали Викторию под низкими сводами подвала, хотя на самом деле здесь шуршали лишь быстро переворачиваемые листки. Голова шла кругом. Порой Виктории казалось, что она спустилась в ад, где воют в тоске грешные души.

И делалось очень жаль бедных, ни в чем неповинных жен, матерей, сестер, дочерей, которые осуждены были ждать, ждать, только ждать, и так и не дождались последней весточки от своих близких…

Письмо штурмана не находилось.

Между тем Виктория была убеждена, что интуиция не обманывает ее.

Наверняка сумрачные пираты Цвишена до своего мнимого потопления, не таясь, посещали Пиллау. Ночами кутили в ресторане «Цум гольдене Анкер», а по воскресеньям отправлялись в кирху замаливать грехи. На скамьях они сидели, тесно сгрудившись, исподлобья поглядывая на празднично разряженных соседей-горожан.

Но после встречи с нашим подводником в Варангер-фиорде «вылазки» эти прекратились. Повинуясь чьей-то, отданной вполголоса команде, моряки «Летучего Голландца» отступили в тень и притаились по углам, настороженные, угрюмые, безмолвные.

Викторию мучило и раздражало то, что она до сих пор топчется посреди «темной комнаты». Кожей чувствует, что здесь есть кто-то, но никак, хоть убей, не может нашарить на стене этот проклятый выключатель…

Всё! Последнее письмо просмотрено и отложено… Виктория собрала всю свою волю, чтобы не разреветься от огорчения и усталости.

Написать Грибову? Поплакаться ему в жилетку, ища сочувствия? Нет!

«Ничего, ничего! — сказала она, подбадривая себя. — Ведь недостающее слово тоже нашлось не сразу. Но всё же оно нашлось.»

Испросив разрешения Рышкова, Виктория перенесла свои поиски в Калининград (живя по-прежнему в Балтийске). Не исключено, что письмо штурмана успело доковылять в свое время до Кенигсберга и вместе со многими другими письмами застряло незадолго до его падения в одном из тамошних почтовых отделений.

И опять зашуршали в руках переворачиваемые листки…

Во всяком случае Борис, наверное, похвалил бы ее за настойчивость!

Вдова Шубина не могла догадаться, что здесь действовал свойственный некоторым немцам автоматизм мышления. В сознании штурмана просто не укладывалась мысль, что наступит время, когда чиновникам третьего райха будет не до перлюстрации. Поэтому-то, не решившись послать свое письмо по почте, он отправил его в Кенигсберг с оказией…

…Вот уж и зима миновала в Балтийске. Прошумели над городом и морем затяжные весенние дожди и, наконец, настало лето.

Под окном у Виктории устраивались по вечерам матросы со своими подружками, негромко басила и вздыхала гармонь, а иногда на высоких нотах звучал счастливый женский смех. Кто-то был счастлив под ее окном…