Секретный фарватер - Леонид Платов

Под окном у Виктории устраивались по вечерам матросы со своими подружками, негромко басила и вздыхала гармонь, а иногда на высоких нотах звучал счастливый женский смех. Кто-то был счастлив под ее окном…

В начале июля Селиванов вызвал к себе Викторию.

— Порадую вас, товарищ майор, — сказал он. — Из одного лагеря для военнопленных нам только что переслан важный документ. Это заявление бывшего шарфюрера Бюркеля, которое имеет прямое отношение к вашим поискам. Прочтите!

И он перебросил через стол заявление. Там было:

«Я, нижеподписавшийся, военнопленный Фердинанд Бюркель, 1923 г. рождения, уроженец г. Тюбинген, в прошлом шарфюрер СС, награжденный двумя медалями, добровольно сдавшийся в плен в городе Кенигсберге, желая получить некоторые льготы и преимущества в теперешнем своем положении, решил дать эти чистосердечные показания. Сообщаю их администрации лагеря для принятия дальнейших мер через соответствующие советские инстанции.

В ночь на 24 марта 1945 г. (ближе к полуночи) мне было приказано подать машину моему начальнику оберштурмбанфюреру СС Гюнтеру Гюнце. Мы поехали в район розария. Адрес точно указать не могу, так как я находился в Кенигсберге всего пятый день (до этого служил в Данциге), а улицы города были затемнены в ожидании воздушных налетов. Но сидевший рядом со мной штурмбанфюрер Таубе давал мне указания куда ехать. „Направо, Фердинанд! — говорил он. — Прямо! Сейчас поверни за угол. Стоп у того дома!“

Оберштурмбанфюрер и штурмбанфюрер вошли в дом и вскоре вывели оттуда пожилого человека в пальто и шляпе, который держал в руке маленький чемоданчик. Я думал, что он арестован. Но мне приказали ехать в Пиллау.

По дороге оберштурмбанфюрер Гюнце и человек в штатском, сидевшие на заднем сидении, негромко беседовали о чем-то. Я расслышал лишь слова: „господин профессор“, „заболевание печени“ и „торопятся (или торопится) с отплытием“. Больше ничего не смог расслышать, потому что штурмбанфюрер фон Таубе, сидевший рядом, очень громко разговаривал со мной, чтобы заглушить беседу за спиной.

В Пиллау мы проехали прямо в гавань и углубились в нее, причем я боялся за покрышки, так как приходилось беспрестанно объезжать груды железа и воронки от снарядов. Остановились мы у какого-то шлагбаума. Из будки, которая стояла рядом со шлагбаумом, вышел начальник караула и, шепотом обменявшись с оберштурмбанфюрером несколькими словами, провел за собой его, штурмбанфюрера и профессора (думаю, что это и был профессор).

Во время их отсутствия, которое продолжалось около 20—25 минут, начался воздушный налет. При свете прожекторов и вспышках разрывов я смутно различил за шлагбаумом много мачт, над которыми, как мне показалось, висела маскировочная сеть.

Налет кончился, оберштурмбанфюрер, штурмбанфюрер и профессор вернулись, и доставил их обратно в Кенигсберг. К разговору на заднем сидении я уже не прислушивался, в связи с тем что воздушные налеты то и дело возобновлялись, приходилось гнать машину во весь дух, а шоссе было мокрым и очень скользким.

Что-либо сообщить еще по данному вопросу не могу, так как через два дня оберштурмбанфюрер Гюнце был убит во время артиллерийского налета, а меня после этого, в числе других эсэсовцев, направили на пополнение гарнизона форта Гнейзенау. Что же касается профессора и штурмбанфюрера фон Таубе, то я никогда их больше не видел.

К сему присовокупляю, что наш фюрер, как было широко известно в Германии, страдал заболеванием печени.

(Подпись. Дата.)»

Виктория медленно положила заявление бывшего шарфюрера на стол.

— Ну, что вы думаете по этому поводу? — спросил Селиванов.

— Установлена ли фамилия профессора?

— Да. Виттельсбах. Перед вашим приходом я разговаривал по телефону с Калининградом. Профессор Виттельсбах был крупнейшим специалистом в Кенигсберге по заболеваниям печени. Он пропал без вести за несколько дней до капитуляции Кенигсберга. Но жива его дочь. Адрес известен. Дать вам машину?

Виктория сверилась с часами.

— Не надо. Поеду поездом.

С утра пáрило — как всегда перед грозой.

Выйдя на вокзальную площадь (железнодорожная ветка, соединявшая Балтийск с Калининградом, была уже восстановлена), Виктория пожалела, что отказалась от машины, предложенной Селивановым. Дышать стало совершенно нечем. К земле пригибала тяжесть насыщенного электричеством и влагой воздуха. Мимо медленно двигались люди — согнувшись, едва волоча ноги, словно бы они брели по дну океана.

А, может, так душно было от непомерно разросшейся вокруг растительности?

Центр Кенигсберга разрушен был во время безжалостных англо-американских бомбежек в августе и сентябре 1944 г. Летчики молотили с воздуха преимущественно жилые кварталы. А теперь здесь, на руинах, поднялись густые и высокие заросли сирени и бурьяна, настоящие джунгли.

Восстановить эту часть города было уже нельзя, и Калининград начали отстраивать на окраинах бывшего Кенигсберга.

Но в районе розария, куда Виктория добиралась пешком, уцелело немало домов типа загородных вилл, с веселенькими палисадничками, обнесенными оградами.

Адрес был указан правильно. На дверях одного из домов висела табличка с надписью: «Профессор Фридрих Виттельсбах, доктор медицины».

На стук долго не отпирали. Наконец звякнула цепочка, в приоткрывшуюся щель просунулся длинный бледный нос, а за ним, помедлив, показалось и всё лицо, тоже очень бледное и какое-то настороженно остроконечное. На голове, вместо узла волос, торчало нечто вроде кукиша.

— Фройляйн Виттельсбах?

— Да, это я.

— У меня к вам дело, связанное с вашим отцом.

Пауза. Дверь перед Викторией распахнулась.

В гостиной, куда ее провели, было очень много кактусов в кадках. Они гармонировали с хозяйкой дома. Немолодая, костлявая, с презрительно и злобно поджатыми тонкими губами, она сама походила на кактус.

— Садитесь, прошу вас.

Виктория присела на кресло, обтянутое парусиновым чехлом.

— Я знаю, что интересует русское военное командование. — Хозяйка сидела на стуле, выпрямившись, слова, казалось, едва протискиваются между ее тонкими губами. — Поездка отца ночью в Пиллау, разве не так? Я сама сообщила бы от этом, если бы мое здоровье было в лучшем состоянии. Я почти не выхожу из дому.

— Ну, что поделаешь! Вот и пришли к вам домой. Я слушаю вас.

Фройляйн Виттельсбах с нескрываемым раздражением начала говорить об отце.

— О! Если бы фройляйн майор («фрау майор», — рассеянно поправила ее Виктория), тысяча извинений, фрау майор, знала, какой это был непрактичный и на редкость нерешительный человек! Каждый мог вертеть им как хотел. Только советам дочери, единственного близкого ему человека, он не желал следовать. Из упрямства поступал всегда наоборот.

— Сколько раз, боже мой, сколько раз, — продолжала дочь профессора, воздевая руки, — я напоминала ему о том, что уже пора уезжать в Мюнхен. Там у нас родственники. Он имел бы прекрасную практику в Мюнхене, потому что был выдающимся специалистом по заболеваниям печени, нужно отдать ему должное. Но он медлил, медлил, медлил, пока не стало поздно, пока русские орды, простите, русские войска, не подошли вплотную к Кенигсбергу.

И в то же время, представьте, он был эгоистом, чудовищным эгоистом, что и подтвердилось впоследствии.

Но вначале я осуждала его за непрактичность и нерешительность. Зачем, скажите, понадобилось ему ввязываться в эту историю с Пиллау? Разве не мог он отказаться ехать на консультацию ночью, в военное время, к неизвестному пациенту? В конце концов он должен был сослаться на болезни, на возраст — незадолго перед тем отцу исполнилось семьдесят три года. Пусть бы они пригласили доктора Шварценберга или профессора Мильха. Те были намного моложе отца. Нет, когда за ним среди ночи приехали эсэсовские офицеры, он растерялся, словно мальчик. Повторяю, каждый мог вертеть им, как хотел.

— Продолжайте о поездке в Пиллау, пожалуйста. Ваш отец вернулся оттуда на исходе ночи?

— Он вернулся на исходе ночи чрезвычайно расстроенный. И сразу же начал звонить куда-то по телефону. На расспросы лишь отмахивался. Мое терпение наконец лопнуло, я не ангел и не выдаю себя за ангела, фрау майор. «Куда ты звонишь ночью?» — спросила я. «Я звоню фрау Ранке». Только мой отец был способен сказать такую глупость. «Но разве ты не помнишь, что ее дом сгорел еще год назад?» — «Где же она живет теперь?» — «В какой-то землянке». — «И ты знаешь, где это?» — «Да». И тут ему не оставалось ничего другого, как обратиться ко мне за помощью, чем обычно и заканчивались все его причуды. «Не будешь ли ты так добра и не отнесешь ли фрау Ранке письмо?» — сказал мой отец. «Какое письмо?» — «От ее мужа Венцеля». Я посмотрела на него, как на сумасшедшего. Муж фрау Ранке, офицер-подводник, давно погиб где-то на Севере, и все в Кенигсберге знали об этом. В газетах был даже напечатан некролог, вдова второй или третий год получала пенсию. А сейчас он ни с того ни с сего вдруг вынырнул где-то в Пиллау! Как могло это быть? Отец, припертый мною к стене, вынужден был признаться, что встретился с Венцелем Ранке в каком-то засекреченном затоне, усиленно охранявшемся эсэсовцами. И что, по-вашему, сделал этот воскресший из мертвых Венцель? Тут же всучил отцу письмо для передачи своей жене, или вдове, не знаю уж, как правильно сказать! «Зачем ты взял у него письмо?» — «Но это же Венцель! — забормотал отец. — Разве ты забыла? Он был другом нашего бедного Теодора!» Теодор — это мой покойный брат. «Но отдаешь ли ты себе отчет в том, чем рискуешь? — спросила я. — Ты рискуешь не только своей головой, но и моей. Если начальство дало указание считать, что Венцель Ранке умер, значит, он умер, и дело с концом! Не наша с тобой забота вмешиваться в распоряжения начальства, тем более, опровергать их или менять!» И все же я взяла это письмо.