Государственная недостаточность. Сборник интервью - Юрий Поляков

– Почему вас потянуло в литературу?

– Бог дал мне интерес к слову. Писал стихи, занимался в литобъединении при московской писательской организации и горкоме комсомола. Потому что тогда работа с творческой молодежью была поручена творческим организациям и комсомолу, и средства для этого выделялись этим организациям. Можно над этим иронизировать, но это лучше, чем сейчас, когда этим никто не занимается.

У нас проводились замечательные совещания, на которых все перезнакомились, сформировалось творческое поколение. Большинство нынешних известных певцов, композиторов, художников тогда были вовлечены в эту систему работы с творческой молодежью. Другое дело, что при этом предъявлялись определенные идеологические требования. Но они и сейчас предъявляются.

– Мне кажется, что «Бог дал» – это высокие слова. А на самом деле?

– Ну почему высокие слова? Сначала я готовился поступать в архитектурный, много лет занимался в изостудии Дома пионеров. Со словом у меня всегда было хорошо. В том смысле, что с детства на него у меня был какой-то слух. Первые мои стихи напечатал «Московский комсомолец» в 74-м году, первая книжка вышла в 80-м.

– Помните у Пушкина: «Старик Державин нас заметил…» А вас кто заметил?

– Это был замечательный поэт Владимир Соколов, один из лучших поэтов, он недавно умер. Вот он – мой учитель. Он писал первые предисловия к моим публикациям в газетах и к моей первой книжке. Я дружил с ним до последнего дня, и даже его последнюю книгу, вышедшую при его жизни, издал я.

Вот он как поэт напутствовал меня, а дальше была профессиональная работа. Понимаете, можно говорить «дал Бог», «не дал Бог», можно говорить о какой-то приспособленности к режиму, можно присосаться, можно жениться на дочке какого-нибудь начальника, пойти в сексоты, устроить диссидентскую бучу, чтобы заметили. Много разных было путей.

Но все это хорошо до тех пор, пока не наступает слом эпохи. Иногда достаточно не слома, а некоего изгиба – и половина известных становятся никому не нужными. И вот когда этот слом произошел в конце 80-х – начале 90-х, то те, кто держался не на профессионализме, исчезли, они не пережили этот слом. Пережили только профессионалы. Потому что читатель тот же самый остался. От того, что читателю сказали, что он теперь живет при капитализме, он не изменился, не изменилось его восприятие. Ему так же интересна книга, написанная хорошим языком.

– Но многие ваши коллеги обеспокоены тем, что на прилавках появилось много чернухи и просто низкопробной литературы.

– Это всегда было! А чего же они хотели? При советской власти это искусственно сдерживалось. На практике советская власть натворила много непростительных вещей, но по своей идеологии, мифологии она была чрезвычайно благородна. Ту же чернуху не печатали из лучших побуждений. Тогда считали так: «Мы же воспитываем нормальных людей».

– Воспитывали-воспитывали, а люди так и остались людьми.

– Правильно, но ведь воспитание при этом никто не отменял. Если заставить человека поверить, что его можно перевоспитать, то это плохо кончится. Но если сказать, что его вообще не нужно воспитывать, то кончится еще хуже.

Та система искусственно не пускала чернуху. Теперь, когда шлюзы подняли, она захлестнула все. Ее стало гораздо больше, чем человеку нужно. Теперь начинается естественный процесс освобождения.

То же самое было в 20-е годы. Когда погружаешься в ту эпоху, то видишь, какое колоссальное количество людей были спутниками Есенина, и они не понимали, что Есенин – это Есенин.

– Вы сказали, что кроме писательства занимаетесь и литературоведением. По-вашему, что есть сегодня русская литература?

– Она продолжает те же направления, что и раньше были. Есть почвенническое крыло, которое в идеологическом плане продолжает традиции Достоевского, Лескова.

Есть направление, сориентированное на социалистическую идею, есть либеральное направление. Но литературу можно классифицировать и по стилистическому и методологическому принципам. В этом плане есть реалистическое направление, различного рода модернизмы, экспериментальные направления. Такое было всегда – и при Державине, и при Пушкине, и при Маяковском. Как правило, остается тот, кто сумеет обогатить литературу чем-то новым.

Вот есть такой писатель Владимир Сорокин. Его герои с утра до вечера или едят, или испражняются друг на друга. Это особенно почему-то нравится японцам, они представляют, что русские именно так и живут, им смешно. Ну и ради бога. Но ведь понятно, что через двадцать лет это никто не будет читать.

– А может, вы ошибаетесь?

– Я не ошибаюсь, потому что есть прецеденты. При Бунине было много полуэротической, полупорнографической литературы, но классикой стали «Темные аллеи»…

– Я читал у Бродского, как он иронизировал по поводу профессии «писатель». Он говорил, что такой профессии нет нигде в мире, кроме как в нашей стране.

– При советской власти писатели были привилегированным слоем. Государство в той или иной форме подбрасывало им деньги – например, издавали книги, которые совершенно никому не были нужны. Это был привилегированный класс, потому что он считался идеологическим резервом партии, на который в случае чего можно опереться, хотя сама крамола выходила часто именно из писательских рядов. Но это парадокс советской цивилизации. Тогда было совершенно нормальным существование профессии «поэт». «Скажите, кем вы работаете?» – «Я – поэт». Эти «поэты» очень неплохо жили, ведь тогда была система переводов по подстрочнику.

Я знал поэтов, которые совершенно никому не ведомы, но которые покупали роскошные дачи, имели машины, меняли квартиры. А чем они занимались? Они переводили таджикских, узбекских, литовских поэтов. Был же план по дружбе народов… Вот я в начале своей поэтической деятельности переводил двух татарских поэтов – Амира Махмуда и Шамиля Маннапова.

Амир Махмуд был аспирантом пединститута, в котором я учился. Он очень хотел, чтобы его стихи были опубликованы на русском языке, и он ходил за мной и просил: «Юра, переведи!» До сих пор помню его строчку: «Запряг я сорок коней моих…» Но потом я переводами почти не занимался.

Когда рухнула советская власть, новая поняла: на черта ей нужно подкармливать писателей, и сделала ставку на журналистов, особенно на телевизионных, так как они формируют мнение. Хотя, по-моему, это ошибка, потому что журналисты – не в обиду будет им сказано – мнение распространяют и уточняют, а вот сама идейная база формируется на стыке литературы, истории и философии. Естественно, это был жуткий удар по писателям. Тот, кто привык хорошо жить, вдруг оказался никому не нужен. Получилось так, что поддержки лишились не только графоманы, но и люди действительно достойные и талантливые. Вдруг выяснилось, что одними стихами на жизнь не заработаешь.

– Секундочку, а как же поэты-песенники?

– Да, песенники при советской власти чудовищно много зарабатывали. Просто чудовищно много! Во-первых, они получали за исполнение песен по телевидению и радио. Но это ерунда. А вот когда ресторанные певички заполняли рапортички и сдавали их в местную филармонию, шли настоящие деньги. Страна-то большая! Если песню за вечер исполнили в пятистах кабаках, то посчитайте, сколько это было в день. Автору нужно было приходить в кассу с теннисными сумками, чтобы унести зарплату.

Помню, был такой смешной эпизод в 77-м году. Шло общее партийное собрание московской писательской организации. Выходит поэт Лазарев, он тоже писал песни, но немного. Говорит: «Все вы помните, как жил Фатьянов. Помните, как Коля Рубцов деньги «стрелял». А знаете, сколько заработал за 76-й год поэт-песенник Дербенев?» Кстати, хороший был песенник, недавно умер. Председателем собрания был Михалков, небедный, скажем, человек. Он спрашивает: «Ну сколько?» – «Сергей Владимирович, у вас челюсть отвиснет». – «У меня не отвиснет». – «147 тысяч». Тут у Михалкова челюсть и отвисла. Представляете, в 76-м году – и 147 тысяч! Потом был дикий скандал, урезали процент с песен, а песенники чуть не убили этого Лазарева. Он теперь в Америке живет…

Сегодняшние песенники получают за тексты сто-триста долларов. А уж о том, как проследить исполнение, и речи быть не может. Придешь к исполнителям, а у них охрана будь здоров! Попробуй спроси.

Не ошибусь, если скажу, что тех, кто зарабатывает сегодня исключительно литературным трудом в России, наверное, человек тридцать-сорок.

– Значит, это не странная профессия – писатель, литератор?

– Пушкин тоже писал, что он литератор.

– Но он еще и служил.

– Не всегда. Он стал историографом официально незадолго до смерти. Пушкин назывался литератором, потому что пытался зарабатывать литературным трудом, издавал журнал…