Как далеко до завтрашнего дня… Свободные размышления 1917–1993. Вехи-2000. Заметки о русской интеллигенции кануна нового века - Никита Николаевич Моисеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тайна вопроса «зачем?»
Мне всегда казалось, что самым удивительным и загадочным в нашем мире является существование того, что существует. Я об этом уже говорил и назвал это тайной вопроса «зачем?» Но, приняв эту тайну как неразрешимую загадку, мы уже способны смириться и с тем, что существует и случайность. В самом деле, ведь мы этим просто подтверждаем факт ее существования и то, что законы природы могут носить и статистический характер. И требуют соответствующего языка для своего описания. Однако речь идет все-таки о законах природы, а не о случайном хаосе хаосов.
Но ведь наука и родилась для того, чтобы помочь человеку предвидеть результаты своих действий, и кажется, что ее детерминистичность – это существенно, если из А следует В, а из В следует С, то из А следует С. Если всё – хаос, непредсказуемость, то не может быть и науки. И мне стоило большого труда понять, что между стохастичностью и детерминизмом нет такой уж большой разницы. Пример Фейгенбаума мне дал дополнительные аргументы, показывающие, что так, по-видимому, и обстоит дело. И в то же время, если мы откажемся от существования принципиально непредсказуемого, это будет означать и отказ от всего качественно нового, что может происходить в мире, и так сузит наш горизонт, что и думать о науке уже не захочется. Вот почему, уже чисто эмоционально, я никогда не мог принять классического детерминизма. Жить без неожиданностей, вероятно, очень скучно и неинтересно!
Тем более что и сама наука имеет смысл лишь тогда, когда мы принимаем изучаемое, то есть существующее, существующим. Так я снова прихожу к тому эмпирическому обобщению, которое признает фундаментальным факт существования стохастической природы существующего. И, следовательно, подлежащим изучению.
На меня огромное впечатление произвело открытие антропного принципа. Суть его в следующем. Если бы мировые константы – скорость света, гравитационная постоянная и другие были отличными от современных всего лишь на десятые доли процента, то мир был бы совершенно иным. В нем не могло бы возникнуть стабильных образований, не могла бы возникнуть та форма эволюции, которая привела к рождению звезд, планет, живого вещества, следовательно, и человека. Вселенная бы развивалась, но как-то совершенно по-иному и, что самое важное, – без наблюдателей, без свидетелей. Ученые-физики (в нынешнем мире все беды идут от физиков) сформулировали антропный принцип так: мир таков потому, что мы (то есть люди) есть!
Как показывает антропный принцип, развитие Универсума идет как бы по лезвию. Чем сложнее система, тем больше опасностей разрушения и перестройки ее подстерегает.
Сейчас антропному принципу посвящена обширная литература. Антропный принцип вряд ли имеет, во всяком случае, в настоящее время, какое-либо практическое значение. Но его общепознавательное, философское значение огромно. Для меня же он имел важнейшее значение и ложился в ту схему размышлений и исследований, которыми я занимался последние два десятилетия.
Занимаясь стабильностью сложных систем, я все время сталкивался с одной их особенностью: чем сложнее система, тем она менее устойчива. Но на каком-то этапе ее усложнения происходит снижение ее уровня стабильности, в рамках системы появляются новые механизмы, которые стабилизируют ее развитие. Так, популяция живых существ вроде бы не имеет права быть стабильной. Однако процесс редупликации, то есть самовоспроизведения, неточен из-за случайных мутаций. И вот оказывается, что из-за этого механизма неточности воспроизведения (то есть, казалось бы, порока системы) возникает своеобразная петля обратной связи, благодаря которой популяция сохраняет свои системные свойства и способность сохранять целостность в сложных условиях изменяющейся внешней среды.
Также и появление человека, становление коллективного интеллекта человечества мы можем рассматривать в качестве своеобразного механизма, потенциально способного вносить в систему стабилизирующие механизмы. Универсум, Вселенная должна быть совершенно нестабильной системой. Об этом и говорит антропный принцип. Но может быть, это и есть та подстройка параметров системы, которая ведет к постепенному формированию механизма стабилизации?
В процессе эволюции Универсума возникают инструменты его самопознания. Однажды возник мозг головоногих. Но такой инструмент оказался несовершенен – популяции осьминогов не могли создать коллективной памяти, и потому их развитие оказалось завершенным. Другой нам известный инструмент – человек. Развитие его индивидуального мозга прекратилось уже десятки тысяч лет назад, но он смог создать и коллективную память, и коллективный интеллект, который развивается все ускоряющимися темпами. Как далеко пойдет этот процесс? Мы сказать об этом ничего не можем. А может быть, в других частях Универсума этот процесс прошел уже значительно дальше, и разговор о Мировом Разуме не столь уж бессмыслен. Но тогда… совершенно по-иному явит себя и проблема мировой «детерминированной программы, выдающей случайные числа», и некоего «вселенского компьютера»?
Когда над этим начинаешь размышлять, невольно оказываешься во власти тех снов, которые нам навевают Лем или Бредбери.
И все же над всем царит сомнение и два вопроса «как?» и «зачем?», о которых я здесь размышлял. А также моя детская молитва.
Глава X. Эпопея «ядерной зимы» и отставка, которая за ней последовала
Новая метаморфоза: биосфера и общество
Само по себе исследование феномена ядерной зимы было более чем второстепенным событием в той большой работе, которую я задумал и начал на грани шестидесятых и семидесятых годов. Но именно история ядерной зимы, которая сначала меня особенно и не интересовала, получила широкую известность и сделала большую рекламу всему направлению, которое я начал развивать в Вычислительном центре Академии наук СССР. В то же время научные результаты, которые мне представлялись наиболее интересными, так же как и общее понимание смысла проблемы «человек – биосфера» или особенностей самоорганизации материального мира, остались просто незамеченными, а вероятнее всего, и непонятыми. Я думаю, что такая ситуация достаточно типична в науке: далеко не все то, что считается исследователем главным, таковым воспринимается остальными, ведь позиции исследователя и читателя совершенно разные.
Конец шестидесятых и последующие годы были, может быть, самыми напряженными и плодотворными годами моей жизни. К этому времени я уже потерял интерес к преодолению чисто технических трудностей доказательств тех или иных теорем, что характерно для людей более молодого возраста. Я уже внутренне ощутил всю условность «строгой науки» и любого «абсолютного знания». Меня все больше тянуло к содержательному естествознанию и гуманитарным наукам и их объединению. Такое, вероятно, происходит со всеми стареющими учеными, у которых пропадает спортивный азарт, уступая место стремлению к «сути вещей», обретению
