Открытие Франции. Увлекательное путешествие длиной 20 000 километров по сокровенным уголкам самой интересной страны мира - Грэм Робб

Протестантская Ла-Рошель и ее английские помощники потерпели поражение, ее укрепления были разрушены до основания. Но другой, более стойкий и менее прямолинейный враг – вода постоянно атаковала побережье Франции. Она подтачивала основания скал Нормандии, блокировала порты на Средиземном море и изменяла карту французской границы на Атлантике. Порт Бруажа обмелел из-за ила, и торговля солью была перенесена в другие места. Цитадель, от которой когда-то отплывали корабли в Луизиану и Квебек, превратилась в островок из низких белых домов среди болот. Позже Бруаж использовали как тюрьму. В 1772 году, когда Франсуа Марлен видел этот город, океан отступил от Бруажа на 2 мили к западу, оставив после себя равнину с гниющей растительностью и постепенно сокращавшуюся колонию солдат, которым заплатили за то, что они приехали сюда жить. По словам местного священника, который сам изгнал себя в эту атлантическую Сибирь за свои грехи, жители Бруажа становились дряхлыми стариками в 40 лет из-за заразных испарений, поднимавшихся от покрытых морской водой во время прилива берегов, в которые постепенно погружались укрепления города.

Даже Наполеон Бонапарт прилагал усилия к тому, чтобы надолго оставить свой след на западе Франции. В 1804 году он приказал перенести столицу департамента Вандея из Фонтене-ле-Пёпль (так революционеры переименовали город Фонтене-ле-Конт – из «графского» в «народный») в жалкую деревушку Ла-Рош-сюр-Йон, большая часть которой была стерта с лица земли во время Вандейской войны. На месте деревушки был заложен новый город, получивший название Наполеон или Наполеонвиль[47], и в нем поселили новых жителей – солдат и государственных служащих. Из них власти предполагали создать приезжий правящий класс, не связанный никакими обязательствами верности с этим краем. За следующие четыре года на пустом месте медленно поднялся «самый скучный город во Франции» (путеводитель Мюррея, 1854). Наполеонвиль был рассчитан на 15 тысяч человек, но земля диктовала свои условия, и жители бокажей не желали объединяться.

Города-крепости Вобана – Гравелин, Мобеж, Неф-Бризак, Бельфор и т. д. – вызывали такое же всеобщее отвращение, какое сейчас вызывают микрорайоны, застроенные жилыми многоэтажками 1960-х годов. Наполеонвиль с его дешевыми домами из булыжника и безликими общественными зданиями, которые опоясывал бульвар без деревьев, стал новым стандартом городского уродства. Вернувшись в этот город в 1808 году, Наполеон увидел «отвратительнейшую картину беспорядка и грязи». В водосточных канавах плескались гуси и утки. Из памятников были только намокшая от дождя деревянная триумфальная арка и жалкий обелиск. Понадобилось больше ста лет, чтобы население Ла-Рош-сюр-Йон достигло расчетной величины. Шесть главных дорог, расположенных веером, чтобы войска могли выступать в поход во всех направлениях, оставались сосудами безжизненного тела до 1866 года, когда к городу подошла железная дорога.

Эти грубые действия колонизаторов сыграли важную роль в истории французской политики и государственного управления, но на физической карте Франции эти места выглядели крошечными пятнами. Самая значительная и впечатляющая операция колонизаторов на западе страны – корчевание и выравнивание бокажей – была вандализмом с точки зрения экологии, но лишь слабым намеком на то, что произошло потом. Сегодня высокие насыпи и бесконечные зеленые туннели бокажей сохранились лишь в нескольких местах запада Франции, но не из-за военной колонизации, а потому, что крупное сельское хозяйство изымало у местных жителей их лоскутные поля и устанавливало новый порядок, который требовал единообразия. К середине XIX века уютные, но неудобные живые изгороди уступили место плодородной голой равнине, где росла пшеница. Зима стала рабочим временем. Старики с печалью вспоминали то время, когда они засиживались за разговорами до ночи вместо того, чтобы вовремя лечь спать.

В других местах Франции землю занимали развивавшиеся города. Но темп этой колонизации легче измерить в веках, чем в годах. Из 141 города, население которых с 1810 по 1910 год увеличилось больше чем в три раза, 48 были спутниками Парижа. Еще 37 из них стали частью промышленных зон департаментов Нор и Па-де-Кале, Эльзаса и Лотарингии и шахтерских и мануфактурных центров Лиона и Сент-Этьена. В 1851 году почти десятая часть населения Франции жила в Париже и его пригородах. В 1911 году за пределами столицы и ее предместий обитало уже лишь четыре пятых населения.

Многие города оставались в пределах своих старинных стен. Та массовая миграция внутри страны, которая выжала соки из деревни, была не только деревенским явлением. Каналы и железные дороги помогли расцвести некоторым отдаленным поселениям, но они могли и высосать жизнь из уже существующих городов. Жители города Экс-ан-Прованс снесли старые крепостные стены и провели в город свежую воду (с помощью водохранилища и канала, которые спроектировал Франсуа Золя, отец знаменитого романиста). Но Марсель, их сосед, увеличился вдвое меньше чем за полвека, причем рос он и вдоль побережья, и среди горячих сухих холмов. А Экс, как плод в хранилище, остался прежним по размеру и форме. По численности населения в нем был, как сказали бы демографы, застой: 24 тысячи жителей в 1807 году и 25 тысяч в 1920-м. Несмотря на старания местных коммерсантов, железная дорога обходила Экс стороной до 1870 года, когда наконец ветка линий Гап – Авиньон связала этот город с Альпами и Роной. До 1877 года единственной связью Экса с Марселем была дорога, проходившая через голые холмы, где вредные испарения содовых заводов заглушали запах тимьяна.

Город Бокер на Роне – самый наглядный и впечатляющий пример того, как железные дороги высасывают из города его жителей. С начала Средних веков огромная международная ярмарка в Бокере (21 – 28 июля) была главной торговой связью Франции с Турцией, Грецией и Средним Востоком. Говорили, что за одну неделю эта ярмарка зарабатывает столько денег, сколько Марсельский порт – за целый год. В середине XIX века эта торговая столица Средиземноморья уже угасала. Железная дорога связала Бокер с Лионом, Парижем, Марселем и с Севеннами, где производили шелк, и унесла, как вода, его торговлю. Бокер разделил странную судьбу еще двадцати больших городов, население которых в течение XIX века осталось прежним или уменьшилось. К одиннадцати из этих городов железная дорога была подведена в 1850-х годах, а к середине 1860-х только в трех городах этой группы еще не было вокзала. В Бокере каждый год еще проходила июльская ярмарка, но огромный вначале лагерь торговцев, покупателей и развлекавших эту публику артистов каждый год становился заметно меньше. Вскоре ярмарка стала более живописной, чем прибыльной. Даже сама широкая коричневая Рона словно стала уже и медленнее. В своей Lou Pouèmo dóu Rose («Поэма о Роне», 1896) поэт Мистраль писал о том, что происходило всего лишь одно поколение назад, как о древних временах и сравнивал борозды, протертые канатами барж в камне пристаней, со следами колесниц на римских дорогах. Сейчас бывшие ярмарочные поля Бокера – это длинный плоский берег, который порос сорняками и засыпан мусором. По нему теперь выгуливают собак и шатаются скучающие подростки.

К счастью, здоровье города измеряется не только развитостью его экономики. Сейчас, когда многие большие города окружены мрачными, как берега Стикса, полями унылых бетонных построек, разрастание городов кажется отвратительным и раздражающим побочным действием богатства и упадка. Огромное, как океан, уродство северной части Парижа и нагоняющие тоску пригороды Марселя – тяжелая пошлина с приезжих за эстетические наслаждения, которые они ищут в этих городах. Но до середины XIX века пригороды Марселя были одним из самых красивых зрелищ юга Франции. Холмы, которые располагаются амфитеатром за этим городом, были покрыты крошечными домиками, которые назывались bastidous («деревенский домик») или cabanons («маленькая хижина»). «Куда бы человек ни посмотрел, – писал Стендаль, – он видит маленький ослепительно-белый домик, который выделяется на фоне бледно-зеленой листвы олив». Каждый такой земельный участок был окружен низкой стеной, и все вместе эти стены составляли лабиринт, по размеру равный целому городу. В конце XVII века этих cabanons было больше 6 тысяч, и многими хижинами владели (не декларируя их в налоговых органах) люди, которые в городе имели всего одну комнату, куда не проникало солнце. В 1738 году путешественник из Пруссии насчитал их больше 20 тысяч. Цифра, конечно, была неверной, но хорошо показывает, как много их казалось на взгляд.

Первоначальной причиной заселения холмов был страх. Это он заставил марсельцев открыть для себя и колонизировать холмистые окрестности города. Они поступили как их предки, которые спасались бегством от пиратов в деревни-крепости, расположенные выше побережья. Если горожане предполагали, что корабль, который вошел в их порт, принес с собой заразную болезнь, они перебирались на холмы. Но ужасная эпидемия 1720 года распространилась далеко за пределы города и преодолела чумную стену высотой 7 футов и длиной несколько миль, построенную в департаменте Воклюз. Главной задачей хижин-cabanons было делать жизнь приятнее. Это была колонизация ради удовольствия, не ради выгоды. Именно таким образом расширялось большинство городов Южной и Центральной Франции.