Том 7. Натаска Ромки. Глаза земли - Михаил Пришвин

И не думал я о том, что, когда он туда долетит, он и там непременно будет кусаться.

Под окном Васька кричал, ему ответили, как всегда: «Васенька!» – и он прыгнул на подоконник, но неудачно: окно оказалось сзади него. Что делать? Если обернуться на узком месте, то непременно упадешь вниз; броситься вниз и еще раз прыгнуть? С узкого места неудобно при-обернуться наперед и прыгнуть. Кто-то из нас, чтобы решить дело, позвал: «Васенька!» – и тогда, глядя на Васькин поступок, все на разные голоса воскликнули: «Вот так умница! Какой ум!»

А между тем если взять наш обычный человеческий ум, то что же особенно умного сделал кот? Он только, видя, что обернуться нельзя на узком месте, прыгать вниз – опасно, взял и подался задом и вошел в окно не головой вперед, а хвостом.

Диво какое! Хвостом вперед!

И вот как все мы ценим, как любим свой ум человеческий, что, заметив только признаки нашего ума у животного, кто-то из нас даже ахнул и сказал:

– Государственный ум!

Раз читал книгу, и когда оторвался от чтения, то увидел перед собой козу, привязанную за кол на траве возле картофеля. Натянула веревку – не рвется. Вернулась к колу – и бац в него лбом! Кол тронулся. Натянула веревку – стала поближе, еще раз – бац! Еще стала ближе, и так раз за разом вытянула кол. Наелась картофеля.

А дача стояла под огромной ветлой, и крыша дома с одной стороны, покрывая тоже сарай, спускалась до земли. Коза, когда наелась, залезла на крышу и под ветлой наверху легла.

Пришли хозяева – нет козы. Стали искать – нет нигде, стали ждать, и, как в сказке: нет козы с орехами, cнет козы с калеными! И когда уже спать ложились, слышат с крыши: «Мэ-мэ!»

У меня толкование: она виноватая спряталась, а когда люди стали жалеть, то явилась.

– Коза – известно, умное животное, – сказала Катя. – А вот кто поверит, что блоха умная, да еще какая умная! – Рассказала, как она выискивала блох у Васьки и заметила: он их выгрызал.

– Поверите ли, блохи стали жить у него на щеках и особенно близко к носу. Когда начну вычесывать их – найду на всем коте одну-две, а на щеках по десятку, и всегда кучкой, штук до пяти. Какие умные!

– Никакого ума у блохи: нос – это остров спасения, – ответил я.

А вот было у меня с гусем. Читаю очень скучную книгу. Читаю, больше листая. Это листанье услышал гусь, обошел меня, и как только я листану – он: «Га-га-га!»

Никогда я так резко не встречаюсь с природой, как если я читаю рассеянно: какой-нибудь паучок с булавочную головку – и как он интересен! Гусь же меня очень заинтересовал.

Я уже нарочно стал листать, и чем больше – гусь все ближе. Листану – а он: «Га-га-га!» Но мне надо было прочитать, я принудил себя и про гуся забыл. Листал я, листал – и вдруг: «Га-га-га!» И прямо из-под рук гусь вырвал целую страницу из скучной книги. Чем же не ум?

– Ум замечательный, – ответила Катя, – только дурно направленный.

Когда я вижу из окна, как пробирается в саду Васька, я кричу ему самым нежным голосом:

– Ва-сень-ка!

И он в ответ, я знаю, тоже мне кричит, но я немного на ухо туг и не слышу, а только вижу, как после моего крика на его белой мордочке открывается розовый рот.

– Ва-сень-ка! – кричу ему.

И догадываюсь, – он кричит мне: «Сейчас я иду!» И твердым прямым тигровым шагом направляется в дом.

Утром, когда свет из столовой через приоткрытую дверь виднеется еще только бледной щелкой, я знаю, что у самой двери в темноте сидит и дожидается меня кот Васька. Он знает, что столовая без меня пуста, и боится: в другом месте он может продремать мой вход в столовую. Он давно сидит тут, и. как только я вношу чайник, с добрым криком он бросается ко мне.

Когда я сажусь за чай, он садится мне на левую коленку и следит за всем: как я колю сахар щипчиками, как режу хлеб, как намазываю масло. Мне известно, что соленое масло он не ест, а принимает только маленький кусочек хлеба, если ночью не поймал мышь.

Когда он уверится, что ничего вкусного нет на столе – корочки сыра или кусочка колбасы, – то он опускается на моей коленке, потопчется немного и засыпает.

После чая, когда встаю, он просыпается и отправляется на окно. Там он повертывается головой во все стороны, вверх и вниз, считая пролетающих в этот ранний утренний час плотными стаями галок и ворон. Из всего сложного мира жизни большого города он выбирает себе только птиц и устремляется весь целиком только к ним.

Днем – птицы, а ночью – мыши, и так весь мир у него: днем при свете черные узкие щелки его глаз, пересекающие мутный зеленый круг, видят только птиц, ночью открывается весь черный светящийся глаз и видит только мышей.

Сегодня радиаторы теплые, и оттого окно сильно запотело, и коту очень плохо стало галок считать. Так что же выдумал мой кот! Поднялся на задние лапы, передние на стекла, и ну протирать, ну протирать! Когда же протер и стало яснее, то опять спокойно уселся, как фарфоровый, и опять, считая галок, принялся головой водить вверх, и вниз, и в стороны.

Днем – птицы, ночью – мыши, и это весь Васькин мир.

Котенок сидел на улице на верхней ступеньке входа в большой многоэтажный дом. Чье-то человеческое сердце сжалось при виде одиноко умирающего живого существа… принесли блюдечко с молоком. Но людям стало еще тяжелее: котенок смотрел на молоко и не ел.

– Почему так тяжело смотреть на котенка? – спросил я свою подругу.

– Мы на котенка смотрим и о себе думаем, – ответила она, – что, если и я так выпаду из человечества, останусь одна и буду смотреть, как где-то счастливые люди друг за другом ухаживают и так спасаются вместе. – Она оглянулась еще раз на котенка и повторила: – Да, люди спасаются вместе, и оттого нам так тяжело смотреть на одинокого котенка.

Вчера принесли мне молодую тетерку, которую мы назвали Фимой («фи-у, фи-у»). В течение трех недель эта Фима в крестьянской семье прошла суровую школу. Школа лесная – жизнь в лесу под крылом матери. Школа в крестьянской семье была для Фимы то же самое, как если бы человеческое дитя попало в школу природы.

Ее спасение было под печкой. Понос. Крохи, падающие со стола. В крестьянской семье и с детьми-то не церемонятся, а не то что с бесполезным едоком. Эта школа сверхчеловека, человеческое милосердие таится, как секрет, как милая слабость.

Тетерка все перенесла и перестала бояться человека, собак и всего внешнего: как бы вышла из себя. Если увидим бруснику, то вынимаем тетерку, пускаем ее, и она сейчас же начинает клевать.

По строгой прямой, часто махая крылышками, пролетел по своим семейным делам скворец.

Прилетел грач и, видимо, вдруг наткнулся на массу червей. Не для себя прилетала эта грачиха: слышно и здесь, как орут молодые грачата в ожидании матери. Но что делать: она не может взять сразу и унести всю россыпь червей.

Нечего делать – ей приходится клевать червей самой. И она клюет, слегка издавая тот самый звук, какой издают грачата в ожидании червя. Клюнет и крикнет, клюнет и крикнет. И отчего-то жалко становится грачей.

Мышью побежала птичка по лесу. Что это, поврежденная птичка? Поглядел, а внизу две кочки рядом, и на них сосновая ветка, а под веткой между кочками в темной глубине желтые рты открыты на наш шум.

Что же это, веточка сосны сама собой упала и прикрыла гнездышко, пли птичка-самец и самка потрудились над нею, приволокли?

Но скорее всего птичкам выпало счастье, ветер сбил ветку с сосны и прикрыл.

Сижу, отдыхаю на пне. Надо мной плавно кружит хищник, – что это, он там добычу высматривает? А вот там, на высоте, от которой слезы глаза застилают, чуть темнеется в синеве темное пятнышко, и оно тоже на таких же кругах: это второй коршун.

Но на такой высоте и коршуну невозможно ничего усмотреть на земле. Значит, и этот кружится не за добычей.

На дерево села ворона с большим куском чего-то в клюве. Немедленно налетело много ворон, преследующих эту богатую. Все сидели молча и неподвижно. Ворона с куском во рту была очень утомлена и тяжело дышала: она ведь не могла сразу же проглотить этот большой кусок. Она не могла тоже и слететь вниз и расклевать на земле постепенно свою добычу. Вороны бросятся, и начнется общая свалка. Ей оставалось сидеть и хранить кусок.

Но или дышать с куском было трудно, или раньше ее загоняли и утомили: она покачнулась и вдруг уронила кусок. Все вороны бросились, и в этой свалке одна, очень ловкая, сумела выхватить кусок и понеслась. Это была, конечно, другая ворона, – первая, загнанная, полетела, заметно отставая от всех.

Кончилось, что вторая ворона утомилась так же, как первая, и тоже села на дерево, и тоже уронила кусок, и опять свалка, и опять все вороны гонят счастливую…

Вот какое ужасное положение богатой вороны только потому, что она служит себе одной, и точно такое же положение всякого богатого хищника.