Долгая дорога в дюнах-II - Олег Руднев

— Надо начинать немедленно. Как вы полагаете, Юрий Карлович?

Начальник порта опустил глаза. Было видно, как дергается веко…

— Вопрос лишь в том, кто кого опередит: мы или стихия.

— А вы что скажете, капитан?

Как только начался разговор о шторме, Круминь встал. По его лицу невозможно было определить, волнуется он или нет. Только холодный блеск глаз давал возможность догадываться, что творится у него на душе.

— Я готов, товарищ генерал.

— Сколько времени вам надо на подготовку?

— Я думаю, час-полтора хватит.

— Это значит в двадцать — двадцать тридцать, прикинул генерал. — А если не успеете до шторма.

— А разве у нас есть другой выход, товарищ генерал?

В комнате снова наступила тишина. Начальник порта рассматривает какое-то пятно на столе. (Бывает же такое: двенадцать лет просидел за этим столом и не замечал никаких пятен.) Реутов чертил на листке бумаги тоненькие стрелки. Генерал не спускал с Круминя глаз, будто надеясь именно в эти мгновения раскрыть нераскрытое, понять непонятное. А Круминь по-прежнему смотрел в окно.

Наконец Назаров встал. Поднялись и остальные.

— Вы правы, капитан, другого выхода действительно нет. Приступайте. А вы, полковник, проверьте связь, свет, ограждение, безопасность… Докладывать лично мне! Вопросы будут?

Когда офицеры ушли, Назаров прошелся по кабинету: Долго осматривал макеты кораблей и сувениры, выставленные в шкафу за стеклом, перетрогал все телефонные аппараты у письменного стола, затем обратился к начальнику порта:

— Вот ведь как жизнь устроена, Юрий Карлович!

— Да, Иван Николаевич, к сожалению, пока так. Смотришь на все это и думаешь: что ж ты, человек, делаешь? Неужели еще не научен? Все старается выдумать такое, чтоб не только человека на земле не осталось, а и микробы холерные сбежали к чертовой матери. Живи, радуйся, помогай друг другу. Нет! Все ему неймется. Продолжительность жизни считают… А что ее считать? Плюнуть не успеешь, как она позади, жизнь. Капитан этот пацан… Ему бы на танцы с девчонкой, в футбол играть, а он пошел… — Лагздынь подошел к столику, взял бутылку боржома и раскупорил ее с таким остервенением, что горлышко раскололось.

Швырнул осколки на поднос, зло хлопнул дверью и вышел, Назаров еще какое-то время бесцельно рассматривал макеты судов, потом резко повернулся и зашагал к выходу.

Небо, еще несколько часов назад такое безоблачное и голубое, замутилось облаками. Порывы ветра заставляли хвататься за козырек фуражки.

Назаров прошелся по опасной зоне и про себя отметил, что прилегающая к ней часть порта отличается от опасной тем, что ее (при неблагополучном исходе, о котором хочешь не хочешь думалось) разворотит, возможно, чуть меньше. Генерал постоял возле экскаватора до тех пор, пока не установили последнюю пару прожекторов. И когда они вспыхнули, осветив все мертвым белым светом, Назаров подумал: «Готова операционная». Вот уж действительно точное слово — операция. Генерал даже на какое-то мгновение представил себе Круминя со скальпелем в руках. Усмехнулся: «Только здесь, как ни старайся, спасибо пациент не скажет. Сам поблагодаришь, если доживешь до следующей операции».

Подошли Реутов и Круминь. Капитан был уже не в форме, а в спортивном костюме. Медленно расставляя слова, он смущенно проговорил:

— Извините, что в таком наряде. Чувствуешь себя легче и как-то, — он окончательно смутился, — безопасней. Чепуха, конечно, но привык.

«У тебя уже привычка, — подумал генерал, — привычка ходить на смерть». Но ответил бодро:

— По мне, капитан, иди хоть голый, только назад возвращайся.

Круминь ответил в том же тоне:

— Постараюсь, товарищ генерал. Я, знаете, в этом тоже заинтересован.

— Ну что ж, товарищи офицеры, сверим часы и в путь… На моих двадцать тридцать две. Из зоны всех, Семен Петрович, убрать! Через десять минут, капитан, приступайте! Давай руку на удачу. Ни пуха тебе, ни пера, Круминь, и пошли ты нас к чертовой матери.

Назаров крепко пожал Круминю руку.

Ветер крепчал с каждой минутой, и генерал подумал, что море шумит, как приближающаяся линия фронта. Он дошел до здания управления порта и, не оборачиваясь, чтобы не увидеть мертвого света прожекторов, света, в котором молоденький капитан должен был сделать, быть может, самое главное дело своей жизни, вошел в знакомый уже кабинет. В комнате было пусто. Достал из кармана таблетки, глотнул одну, подумал и глотнул вторую. «Удачи тебе, парень, удачи. И тебе, и нам». Уселся в кресло и устало вытянул ноги. Теперь делать было нечего. Он уставился в электророзетку на стене и просидел не меняя позы до тех пор, пока не пришел Реутов.

Полковник взял кресло, пододвинул поближе к окну, уселся, закурил. Сделав несколько затяжек, тихо доложил:

— Начали, Иван Николаевич.

Назаров также тихо ответил:

— Хороший парень…

Реутов встал, зажег свет. Достал из кармана какую-то бумагу и протянул генералу. Назаров развернул листок.

«В парторганизацию

от капитана Круминя И. Г.

Прошу принять меня кандидатом в члены КПСС, с Программой и Уставом КПСС ознакомлен…»

Генерал читал. Буквы прыгали. Их как-то очень сложно стало собирать вместе. Он тыльной стороной ладони вытер лоб.

— Фу ты черт, в пот кинуло… Как на фронте… Помнишь, полковник, перед атаками сколько таких получали…

Подошел к столику и начал пить боржом прямо из разбитой бутылки. Полковник прикурил от окурка очередную сигарету и заговорил:

— Сейчас мне заявление отдал. Спрашиваю: «А рекомендации у тебя есть?» Одна, отвечает. Так, может быть, говорю, завтра документы и оформим? Нет, говорит, давайте сегодня, и будто ни с того ни с сего: «У меня сын растет…». Тогда я ему одну рекомендацию от себя пообещал, а он: «Вы уж в случае чего и третью найдите». А что ему искать? Кто его не знает? Вот ведь такая натура: все ему кажется, что недостоин, не заслужил.

— Я дам этому парню рекомендацию, — сказал Назаров тоном, не допускающим возражений.

— Не получится, Иван Николаевич. Не знаете вы его положенное по Уставу время.

— По Уставу, говоришь? Оно, конечно, верно. Только вот что я тебе скажу: другой, смотришь, в партии всю жизнь, хоть иконы с него пиши. И по Уставу принят. А на деле разглядишь — только фасад и имеется. Я вот тебе расскажу как раз на эту тему историю, с войны. Помнишь сорок первый?! Кто драпал, кто дрался, кто плакал, кто радовался — все было… Защищали мы одну высоту в Белоруссии, отступление прикрывали. Я тогда батальоном командовал. Вызвал меня командир дивизии и говорит: «Давай, Назаров, выручай, а то всем крышка». Ну, мы с немцами и сцепились, двое суток дрались. Ты ведь, наверное, и сам помнишь каждый бой? А это был такой, что и в гробу не позабуду.

Назаров закрывает глаза и, словно альбом с фотографиями, перелистывает страницу за страницей. Он даже кашляет — будто от порохового смрада.

…Вторые сутки батальон защищал высоту. Батальон — это если считать и живых, и мертвых, тех, кто уже отвоевался, и тех, кому еще осталось «стоять насмерть!». Шла восьмая атака фашистов. Стреляло, взрывалось, горело и плавилось все. А танки лезли и лезли. Они как призраки появлялись из-за дымной полосы разрывов и шли на высоту, вбивая в нее все новые и новые порции раскаленного металла. Лезли, пока не натыкались на такой же горячий металл, разворачивались и, если еще могли, уволакивались назад.

Назаров открывает глаза и продолжает:

— Отбили мы восьмую атаку. И людей уже почти нет, и боеприпасы на исходе, а приказ: «Стоять и никаких!». Говорю комиссару: «Собери людей, потолкуй. На одну-то атаку нас должно еще хватить!». Собрались мы. Грязные, измученные в крови — такое, наверное, и во сне не придумаешь. Понимают солдаты, отступать не собираются. Только хотели расходиться, просит слово один. Был у нас в батальоне латыш, тоже Круминь, Гунар Оскарович. Мужик — поискать таких надо. Дрался как черт. Если что поручишь — можешь не сомневаться. Он у нас вроде ходячей совести был. Ну так вот, поднимается этот Круминь и говорит: «Примите в партию!». Рекомендация у нега только одна, из Латвии привез. Достает он ее из кармана и дает комиссару. Тот смотрит, ни черта не понимает, написано по-латышски. А Круминь свое: «Примите в партию, если можно». Смотрю я на него и думаю: а кому же и можно, если не таким, как ты? А комиссар мой то ли подрастерялся, то ли еще чего, только встал на дыбы и все: нельзя! Рекомендацию я тебе, говорит, давно написал, здесь она, в нагрудном кармане, а принять не можем, потому что кворума нет.

Ах ты, думаю, чернильная душа, и вслух говорю: «Да разве, товарищи, здесь дело в кворуме?» Все за меня. Правильно, мол, нечего бюрократию разводить. В общем, пока мы судили, рядили и Устав обсуждали, полезли немцы в девятую атаку. Ну, я тебе скажу, это был настоявший девятый вал. Немцы, видно, решили взять высоту во что бы то ни стало и придавили так, что, когда бой окончился, осталось нас трое: я, Круминь и казах один. У меня плечо прострелено, у казаха левая рука по локоть оторвана, у Круминя две пули навылет. Сползлись мы в один окопчик, кое-как перевязались, помирать готовимся, в плен поклялись не сдаваться. Смотрю, мой Круминь не в себе, слезы из глаз катятся. Неужели, думаю, сдал парень? Спрашиваю, поддержать хочу, а он меня, как плетью. Вам, говорит, хорошо, вы коммунист, а я так беспартийным и кончу. Вам, дескать, не понять: я к этой партии всю жизнь шел. Плутал, спотыкался, но шел. А теперь, когда дошел, у вас кворума не хватило.