Серебряный воробей. Лгут тем, кого любят - Тайари Джонс

– Верни.

– Что?

– Брошь мисс Банни. Это все, что мне от нее осталось.

Я крепко сжала кулак, и острые краешки впились в ладонь.

– Она моя.

Когда они выходили, Дана скорбно глянула через плечо и одними губами произнесла что-то, чего я не могла разобрать. Я всю жизнь мечтала о сестре. Сколько раз мама повторяла, как ей жаль, что у них не получалось родить еще одного ребенка? Вот что бывает, когда слишком сильно чего-то хочешь. Похоже, жизнь – один сплошной обман, набитый грязными трюками.

Мама в своем бледно-миндальном платье опустилась на пол у двери. Миссис Грант встала на колени около нее. Я знала, что должна быть рядом с мамой, но вместо этого подошла к стеклянной двери и наблюдала, как Дана с матерью идут к дороге, покачиваясь на высоких каблуках. Может, я должна была побежать за ними и толкнуть Гвендолен, чтобы она свалилась на землю. Так я защитила бы мамину честь. Может, должна была потребовать каких-то объяснений, но в эту минуту не хотелось знать новых подробностей.

24

Самая нищая крыса

Мама выставила папу из дома № 739 по Линн- херст в одной водительской униформе. Она даже не пустила его на порог. Папа не спорил, не молил о прощении и не просил дать ему хотя бы зубную щетку. Он ушел быстрым шагом, как смущенный курьер, постучавшийся не в ту дверь. Как только мы услышали тихое урчание «Линкольна», мама сказала: «Могло быть и хуже», но тут же разрыдалась и попросила принести парацетамол. Она все еще вытирала лицо полотенцем для посуды, когда задребезжал телефон, висевший на стене в кухне. Я вздрогнула и посмотрела на маму.

– Возьми трубку, – попросила она.

Хотя после случившегося мы обе поняли, что ничего не знаем о собственной жизни, чутье подсказывало, что на другом конце провода – отец.

– С-с-скажи м-м-маме, что я понимаю ее нежелание говорить со мной. Скажи, что я ночую у Роли. И еще с-с-скажи, что я ее люблю.

Я ответила:

– Да, сэр. Я передам ваше сообщение.

– Шор-р-рисс, – упрекнул он, – как ты можешь говорить со мной так холодно? Я был и остаюсь твоим отцом. Это наши с мамой дела.

– Это наши общие дела, – возразила я, наматывая на пальцы спиральный провод и думая, как много человек теперь составляют понятие «мы».

Гвен запихнула в почтовый ящик толстый конверт, набитый всевозможными документами, включая свидетельство о рождении Даны. Цвет кожи – черный, пол – женский. Она родилась живой за четыре месяца до того, как я чуть не умерла в том же самом роддоме. В графе «отец» по строчке скользила беглая роспись Роли. (Тут была прикреплена картотечная карточка со словами: «Это для отвода глаз».) А как же Дана и я? В конверте не было ни одного клочка бумаги, официально подтверждающего наше родство. Я не верю, что общие гены сделали нас сестрами, но то, что мы делили на двоих одного отца, связало нас некими узами, которые обвились вокруг щиколоток и крепко стянули запястья. Это наши общие дела. Все шестеро были связаны по рукам и ногам, и разные узлы не давали сдвинуться с места.

– Пока, папа, – пробормотала я, чтобы он не мог сказать, будто я бросила трубку.

Так продолжалось две недели, почти три. Мама отказалась отвечать на звонки, при этом не оставляя трубку снятой с рычага. В те времена у телефонных аппаратов внутри был колокольчик, так что до тех пор, пока я не брала трубку, он звонил не хуже пожарной сигнализации.

– Просто позови маму к телефону, – просил папа. Голос у него срывался, как у восьмиклассника. – Скажи, что я у Роли. Она может позвонить ему, если не верит.

За минуту до начала новостей с Джонни Карсоном Роли позвонил сам.

– С тобой мама тоже не хочет разговаривать, – сообщила я, даже не поздоровавшись.

– А ты, Шорисс? – спросил дядя. – Смягчится ли твое сердце настолько, чтобы поговорить со старым Роли?

Я и сама не знала, что творится в моем сердце. Я каждый день ходила в школу, как обычно. Получала тройки по контрольным, играла сносные арпеджио на флейте и была такой же среднестатистической и невидимой, как и до появления Даны в нашей посудной лавке. Впервые за много лет я радовалась, что папа поддержал мое желание учиться в старшей школе в северной части города, так далеко от района: на машине добираться приходилось двадцать пять минут, а на общественном транспорте – сорок пять. Дана училась в старшей школе имени Мэйса – в двух шагах от нашего дома. Естественно, слухи переползли из поколения в поколение: от миссис Грант к Рут Николь Элизабет, а уж от нее распространились повсюду. Даже если Дана не слышала, как окружающие шепчутся, она, скорее всего, была на взводе. Точно так же чувствовали себя мы с мамой, втирая в волосы клиенткам средства для распрямления, делая холодную завивку и наращивание. Невозможно было узнать, кто и что слышал, и все, что оставалось, – жить так, словно никто ничего не знает, постоянно тревожась, что всем все известно.

Семнадцать дней и восемнадцать ночей, пока папы не было дома, мама приходила спать ко мне на кровать с балдахином. Это была не моя идея. На вторую ночь она постучала в косяк двери, напившаяся персикового шнапса и жалкая. Я подвинулась, насколько могла – мой зад уперся в стену. Под маминым весом кровать сильно прогнулась.

– Ты не спишь, Шорисс? Не могу уснуть.

Она легла на бок, пристраиваясь возле меня. Мама была мягкая и теплая, от нее пахло шнапсом и засаленной шелковой головной повязкой.

– Теперь ты одна у меня осталась, – сказала она.

– Нет, – возразила я. – Это не так, у тебя есть еще «Розовая лиса».

– Может быть. Если я разведусь с твоим отцом, все наше имущество придется поделить. Может, он захочет выкупить мою половину. Они с Роли могут сложиться и выкупить долю, а потом поселить здесь ту женщину и ее дочь.

– Папа и Роли этого не сделают.

– Мы не можем знать, что они сделают, Шорисс. Понимаешь? Кто угодно и в любой момент может вытворить все, что ему в голову взбредет.

Я не могла вообразить, что папа и Роли выпрут маму из ее же дома, закроют «Розовую лису» и вынудят маму арендовать рабочее место в чужом салоне. Однако две недели назад я не могла представить, что у них есть вторая семья и по средам они ужинают дважды. Когда я не прилагала усилий держать мысли в