Страна Изобилия - Фрэнсис Спаффорд

Лебедев надел свои медали. Они позвякивают у него на пиджаке, словно столовые приборы в ящике. Звезда Героя Социалистического Труда, орден Трудового Красного Знамени, два ордена Ленина, разнообразные военные и научные награды. Красная эмаль, никель, ленточки. Их так много, что костюм перекашивает на сторону. Честное слово, он ощущает их вес. Раньше ему было где их носить — грудь была больше. Теперь он худеет так быстро, что весь сделался похож на шаткую постройку: одни кости, приставленные друг к дружке. Покачивающаяся башня. Тренога, скрипящая на холодном ветру.

Считается, что медали должны вызывать уважение. И во внешнем мире они действуют. Благодаря им он получает пенсию, жилищные и налоговые льготы, сидячее место в метро, когда все заняты. Благодаря им живется ему легче, чем подавляющему большинству советских граждан. Но здесь, в этом неосвещенном кремлевском коридоре, они, как ни странно, обесценены. Они есть у всех. У генсека их столько, по телевизору так часто показывают, как его награждают орденом того, сего, третьего-десятого, что, как говорится в анекдоте, если его съест крокодил, бедняга две недели будет гадить одними медалями.

— Товарищу Косыгину ведь известно, что я жду? — говорит Лебедев.

Еще одна клетка легкого. Машины, созданные Лебедевым, все до одной основываются в своем сложном поведении на абсолютно предсказуемых мелких событиях, когда включаются и выключаются лампы, а за ними транзисторы. Включено — выключено. Никаких полутонов. Никакой двусмысленности. Машина внутри Лебедева не такая. Основы ее поведения разнообразны, многогранны и неопределенны. Отсутствует бинарная простота. Имеется медленное бурление множества химических реакций, все они протекают одновременно, каждая продолжается, пока задача не будет выполнена в основном, выполнена с какой-то вероятностью, выполнена достаточно, чтобы соответствовать программе, которая сама сложилась из случайных процессов, так, чтобы только-только способна была работать. Например, когда фермент разрушает бензопирен, то выбрасывает лишь большую его часть. Небольшое количество эпоксидов снова вступает в реакцию с ферментом и превращается в диол-эпоксид. Именно это здесь и произошло: вместо нормальных, инертных, очищенных от токсинов молекул мы имеем вариант, которому недостает одного электрона в одном из атомов, и, как следствие, эта молекула стремится соединиться с любой другой, готовой поделиться с ней электроном. Диол-эпоксиды — агрессивная вязкая масса. Агрессивная? Электрический ток, создаваемый одним электроном, не может быстро тащить молекулу через густое содержимое клетки — от этого диол-эпоксиды не понесутся со скоростью света, подобно электронам в вакуумной трубке. И все же он тянет их потихоньку, упорно. Подтаскивает к молекулам, с которыми они могут соединиться. Таскает повсюду, по всей клетке, а значит, некоторые подтаскивает и к клеточному ядру, окруженному еще одной липидной оболочкой, но, к сожалению, устроенной так, чтобы пропускать молекулы, достаточно похожие на диол-эпоксиды, внутрь и наружу, по обычным делам, идущим в клетке. Жадная капля вязкого вещества в поисках электрона проскальзывает внутрь, а там перед ней плавают 23 пары привлекательных мишеней: огромные, толстые, удобные, богатые электронами хромосомы человеческой ДНК.

В 1970 году никто в мире не понимает толком, как они действуют, причем это незнание особенно глубоко в Советском Союзе благодаря Лысенко. Однако независимо от того, понимают их или нет, хромосомы действуют. Вязкая масса вплывает внутрь и пристает, где придется, к любой точке соприкосновения, вдоль всей бесконечной закрученной спирали. Когда она со своим недостающим электроном рвется вперед, захватить один из электронов ДНК, происходит небольшая химическая реакция, и электрон, о котором речь, связывает ДНК и вязкую массу. Теперь вязкая масса — аддукт, приклеенный к спирали. Но изменилась и спираль в результате того, что к ней пристала капля табачного остатка. В месте, где находится аддукт, содержащаяся в ДНК информация искажается. Вместо положенной Г, Т, Ц или А, одной из четырех букв алфавита генетического кода, там появляется какая-то другая. Аддукт вписал в программу ошибку.

Но ничего страшного. В большинстве положений на спирали генома, куда случайным образом может приклеиться липкий шарик, изменение одной буквы, даже если оно будет долгосрочным, не приведет к существенным мутациям. Геном — программное обеспечение Лебедева, однако в отличие от программ, написанных людьми, это не набор процедур, идущих одна за другой, где каждая, по крайней мере, имеет какую-то цель. Это — неразбериха наследственного кода, раскиданного фрагментами по целой громадной библиотеке бессмыслицы. Случайное изменение буквы почти всегда либо совпадает с уже существующей бессмыслицей, либо превращает что-то осмысленное в новую бессмыслицу. А поскольку хромосомы всегда бывают парными, каждая существует в двух вариантах — тот, что получен Лебедевым от матери, плавает напротив того, что получен от отца, — значит, если что-то осмысленное, с одной стороны, и превратится в бессмыслицу, то аналогичная часть, с другой стороны, своего смысла отнюдь не потеряет. Опасные мутации обычно происходят только в тех редких случаях, когда что-то осмысленное случайно превращается во что-то другое, тоже осмысленное. А здесь дело обстоит не так. Здесь пришедшая молекула приклеилась в таком месте, где это не играет никакой роли.

Это успело произойти миллиарды раз.

— Товарищ Косыгин очень занят, — говорит женщина в приемной.

Ей под сорок, утолки рта у нее цинично опущены. Тем не менее накрашена она, как пупс, на щеках розовые круги, веки металлически-голубые. Кудряшки ее прически блестят, словно сделаны из цельного куска пластмассы.

— Я же вам сказала, он не знает, когда освободится. Просил передать, что не сможет вас принять, извиняется и предлагает вам прийти в другой день.

Она почти слово в слово повторяет то, что говорила, когда Лебедев только пришел, час назад или больше.

— Ничего, — говорит Лебедев. — Я подожду.

Она сжимает губы, фыркает. Дверь, которую она охраняет, находится в конце обшитого панелями коридора, где не бывает солнца. Когда она открывается — это иногда происходит, — оттуда выскальзывает какое-то бледное напоминание о дневном свете, еще доносится звук пишущей машинки, но все остальное время там, где сидит Лебедев, на скамье у стены, вполне может показаться, что на дворе полночь. Лампа у нее на столе светит во мраке, будто фонарь, лучащийся в центре какого-то очень темного старого полотна, из тех, где фигуры людей почти сливаются с копотью и лаком. Лебедеву хотелось бы, чтобы тонкая подушечка под ним была потолще, а то нынче у него для сидения вместо ягодиц словно два ноющих костлявых угла, вроде внешних концов вешалки для платья. Ему больно. Он ждет. Смотреть здесь особенно не на что. Удивительно, как тут выживает фикус — вероятно, нашел какую-то альтернативу фотосинтезу. На столе у нее только календарь-ежедневник, телефон и блюдечко с мятными леденцами, чтобы угощать посетителей, пользующихся расположением. Ему не предложили. Она листает свой журнал короткими розовыми пальцами. Когда он кашляет, она с отвращением прицокивает языком. Верно, звук он издает отвратительный. Начинается, как обычное хрипение в горле, но потом скатывается в грудь, где колотится, гремит, звучно перемещает туда-сюда сгустки вязкой мокроты, пока эта мокрота не подтянется в дыхательные пути, и тогда он, хватая ртом воздух, булькая, силится вытолкнуть ее — мимо надгортанника, наружу, — чтобы снова можно было дышать. Он сплевывает в платок, этим утром еще чистый, а теперь жесткий, покрытый коркой, запачканный чем-то непонятным. Зеленую бронхитную гадость он по традиции выкашливает каждую зиму, сколько себя помнит, но это что-то другое, что-то более густое, красное, мясистое, похожее на разжижающуюся печенку. Свернув платок, он убирает его и пытается собраться с силами, чтобы говорить убедительнее.

Еще одна клетка легкого. Вязкая масса мягким дождем продолжает падать на ДНК Лебедева. По случайности именно эта липкая капелька в статистическом дожде — одна из того меньшинства, что приземлится в важном месте. По случайности она падает на участок кода на хромосоме номер 11, которую ученые впоследствии будут называть геном ras или hRas. Любитель электронов суется туда; присасывается сильнее; гуанин (Г), который насадили на спираль, теперь фактически превратился в цитозин (Ц). Причем на этот раз получается так, что замена Г на Ц приводит не к бессмыслице в коде, а к чему-то осмысленному. Ras с буквой Ц в этом конкретном положении — имеющая право на существование, работающая программа. Однако в перспективе изменений предстоит куда больше, чем если бы кто-то заменил одну компьютерную программу другой. Программное обеспечение, созданное человеком, лишь призрак информации, временно получивший машину в свое распоряжение, которому разрешено менять нули на единицы и наоборот. Человеческое программное обеспечение, напротив, само собирает ту технику, на которой работает. Оно создает машину. Следовательно, мутация в коде влечет за собой и мутацию в теле, если ошибку не устранить.