Страна Изобилия - Фрэнсис Спаффорд

— Макс… — начала она.

— Гляди, вон тот профессор, с которым ты танцевала, тебе машет.

Она посмотрела на ту сторону улицы и действительно увидела там Леонида Витальевича, который выбирался из своей зеленой “волги” и дружелюбно махал ей рукой. Сделай этот жест любой другой, в сложившихся обстоятельствах он был бы открытым проявлением солидарности, но в отношении Леонида Витальевича никогда нельзя было понять, что он заметил или предпочел заметить. Этот человек, рассказывали, пытался задать математическую задачу каждому из кандидатов, когда в его институте решали, кого выдвинуть в Академию наук, — как говорили, искренне не понимая, что все предопределено с самого начала. С Зоей он всегда был очень любезен, хотя общие межинститутские семинары уже довольно давно не проводились. Кибернетика больше не стояла на стыке наук. Она улыбнулась и помахала в ответ; но Леонид Витальевич, видимо, попал ногой на скользкий пятачок, потому что свалился кучей — ба-бах, — так что остались видны только черное пальто и раскинутые ноги. Старая ворона, помятая, перья торчат. Его водитель кинулся к нему, помог подняться, повел его вверх по дорожке к профессорской столовой.

Один из пары мальчишек постарше хихикнул. Его друг весело стукнул его кулаком в плечо.

— Пошли, пошли, чего тут смотреть, — сказал он. — Подумаешь, еще один толстый жид на задницу свалился.

Зоя сердито посмотрела на них и собиралась что-то сказать, но Макс бросил на нее не по годам взрослый взгляд. Вероятно, он был прав. Теперь это было везде — плевки не только от подростков, но и от их родителей в институтах, и от студентов в университете. Прошлой зимой был случай, когда кто-то из русских ребят в общежитии решил, что хорошо будет так пошутить — запереть двери, оставив евреев на холоде на всю ночь. Они вывесили рукописное объявление, гласившее “Курица не птица, еврей не человек”.

— Ты что хотела сказать, мам? — спросил Макс. — А то уже звонок. Опоздаю.

— Просто… ты не удивляйся, если сегодня произойдет… что-нибудь неприятное. Если тебе про меня расскажут что-то плохое.

— Не волнуйся, — сказал Макс. — Я знаю, как себя вести. Мне Костя сказал, что делать. Пока… — и он побежал к воротам, не дожидаясь, пока она вгонит его в краску своим поцелуем.

Когда она снова перешла Морской, солнце уже полностью поднялось и теперь заливало ярко-оранжевой волной землю, плело путаницу теней вокруг деревьев на той стороне. Губы обжигал мороз, во рту чувствовался притупленный вкус бензиновых выхлопов от шедших мимо автобусов. Впрочем, день выдался ясный — над головой была синева, словно глазок в павлиньем пере. Настроение у нее помимо воли поднялось. В здешней жизни ей всегда больше всего нравился лес — а лес был по-прежнему на месте, им можно было наслаждаться по дороге на работу, даже когда других удовольствий в Академгородке не осталось, когда люди больше не доверяли незнакомцам, когда больше не слышно было тысяч разговоров о работе: в очереди на почте — о ядерном синтезе, в кино — об окружающей среде, в прачечной — о социологии. Лес остался стоять.

Зимой кроны берез превращались в ажурный узор без листвы, среди тонких веточек виднелись темные шарики с семенами — узлы в сети, которую не ухватить глазом, все шевелящейся и шевелящейся на холодном ветерке, теребившем верхушки деревьев. Сосновые иголки под слоем инея казались зеленовато-черными. Казалось бы, слишком холодно, чтобы работали рецепторы в человеческом носу, но каким-то образом смолистый запах все равно проникал, холодный и медленный, густой, как микстура от кашля. Она шагала по хрустящей белизне между бледными стволами и красными. Вокруг нее по лесу перемещались другие фигуры, правда, одинокие, на расстоянии друг от дружки. Она не слишком обрадовалась, когда, повернув по тропинке, обнаружила за углом Валентина, который поджидал ее под деревом, обхватив себя за плечи и выдыхая облака пара.

— Доброе утро, — сказал он.

В прошлом году он побывал в Праге и с тех пор отрастил свои светлые волосы подлиннее, завел смешные усики, шедшие от уголков рта к низу подбородка редкими полосками. Вид, совсем как у чеха, несомненно, очень юный; однако теперь у него под замшевым пиджаком было небольшое брюшко, а дома — двое малышей. Да, мальчик, прошли твои времена, подумала она.

— Да?

— У меня тут твои деньги, следующая выплата по договору.

Не стоило спрашивать, почему он передает ей деньги в лесу, когда хоздоговор с “Факелом”, насколько ей было известно, совершенно законный, никаких махинаций. Проблема была не в деньгах — в том, что их могли увидеть вместе.

— Не вижу большого смысла, — сказала она.

— А я не вижу смысла в том, чтобы держать их у себя. Мы не знаем, долго ли еще это будет продолжаться.

“Факел” был сперва громким, впоследствии — до неловкости крупным успехом. Там занимались написанием программного обеспечения по договорам для предприятий по всей Сибири, и денег поступало столько, что в какой-то момент, говорили, у комсомольской организации Академгородка на счету было два миллиона рублей. С тех пор они поспешно принялись тратить их на разные хорошие дела: научно-исследовательскую работу, спортивные мероприятия, фестиваль бардов, который должен был проходить сегодня вечером.

— Серьезно?

— Ты что, не слышала? Все клубы закрывают. “Под интегралом”, Кофейно-кибернетический клуб — вообще все. Мы рассчитываем продержаться еще пару недель.

. — Очень жаль, — неловко сказала она.

— Да, что поделаешь. Так что бери, что уж там. Бери-бери. Может, пригодятся.

Она положила конверт в карман, порылась в голове в поисках какого-нибудь дружелюбного ответа.

— Только что видела вашего гения, — начала она.

— Леонида Витальевича? Знаешь, он уже не мой гений, на самом деле. С тех пор как начались эти дела с “Факелом”, я в институте почти ничем не занимаюсь.

— Говорят, теперь он за стальные трубы борется, раз уж мир спасать ему не дают?

— М-м, — пробормотал Валентин.

— А тебя разве не тянуло заняться? — поддразнила она. — Работа наверняка важная…

Зря. Валентин не улыбнулся — накинулся на нее: красные щеки, несчастные глаза.

— Тебе никогда не приходило в голову, — прошипел он, — что, если бы ты поменьше смеялась над людьми, то, может, и не попала бы в этот переплет? Я тебя не понимаю. Вообще не понимаю. Как можно быть такой безответственной, такой эгоистичной? Ты как будто считаешь, что вокруг тебя никого нет. Знаешь ли, нам, всем остальным, тоже приходится расплачиваться. Господи! Да я бы на твоем месте в штаны наложил от страха! Тебе что, плевать, что с твоим сыном станется?

— А иди ты знаешь куда! — с этими словами она отошла.

Ей казалось, что разговор окончен, однако, пройдя метров пятьдесят с прижатой ко рту рукой, она услышала, как хрустит снег — он бежал за ней.

— Зоя, подожди.

— Что?

— Я хотел спросить: вы с Костей по-прежнему встречаетесь?

— Что?

— Вы с ним по-прежнему… ну, это самое…?

— Да тебе-то какое дело? Какого черта ты все время лезешь?

Невероятно, но он положил ладонь ей на руку. Она стряхнула ее.

— Зоя, мне просто надо…

— Да оставь ты меня, ради бога, наедине с моей безответственностью!

На этот раз он не пошел за ней, только спросил, обращаясь к ее удаляющейся спине:

— Все нормально у тебя?

— Все прекрасно, — сказала она. — У меня все прекрасно.

Вот тебе и тишина леса. Весь остаток дня в институте она думала о Косте. Они с ним, так уж сложилось, не встречались в том смысле, который имел в виду Валентин, причем уже довольно давно. Это была ее инициатива. Честно говоря, ей нравилось думать про себя, мол, связался черт с младенцем; однако она не хотела, чтобы этот роман перерос в решающий фактор в ее судьбе. Один раз она уже была замужем, хватит. Ей нравилось приводить его в квартиру потихоньку, в такое время, чтобы не увидел Макс; нравилось урывать пару часов в субботу днем, когда Макс ходил на кружок юных изобретателей, а потом идти забирать сына, втайне ожив, пробудившись под одеждой, с губами, слегка припухшими от поцелуев, все еще чувствуя во рту их вкус. Он не был ни хвастуном, ни простачком, позволял ей ненавязчиво обучать себя. Однако у них были разные периоды в жизни. Ему хотелось большего, нежели ее свободные часы днем, ему хотелось быть влюбленным и чтобы его любили в ответ, чтобы то, что между ними произошло, стало определяющим событием в его судьбе или, по крайней мере, в этой части его жизни. Это можно было понять. Ему было двадцать с чем-то. Он считал, что все должно быть взаимодополняющим, осмысленным. Он считал, что события, проходя, должны образовывать в воздухе какую-то различимую, понятную фигуру. Поэтому она потихоньку прекратила все это, чтобы он мог пойти и влюбиться в кого-нибудь еще — испытать страсть, у которой будет сюжет. После чего она наконец смогла познакомить его с Максом, сделать из него друга семьи. Они хорошо ладили — Костя умел давать советы о том, как обходиться с миром мальчишек и мужчин. Ей же приходилось тихонько справляться с ревностью, осаждавшей ее без всяких рациональных причин, когда она видела его идущим с какой-нибудь разбитной аспиранткой.