Девушка выбирает судьбу - Утебай Канахин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не проходит и недели, а на току уже высятся целые горы белого и красного проса. Оно похоже на маленькие бусинки, которые носят на шее девушки. Особенно красиво красное просо, отливающее в лучах заходящего солнца червонным золотом. Какими глазами смотрит на это просо дехканин! В его взгляде радость ощутившего плоды своего труда человека, уверенность в завтрашнем дне, благодарность природе…
Перед тем как разделить урожай на паи, устраивают древний праздник урожая. Для этого выделяют два мешка проса, и женщины всего аула в течение дня толкут его в ступах, жарят, очищают от шелухи. Мужчины в это время забивают и свежуют трех-четырех козлов и баранов, откормившихся в последние недели на стерне. В нескольких огромных котлах варят пшенный плов. Его хватает на всех, и люди наедаются до отвала. Обычно приезжают гости из других аулов. Их принимают с распростертыми объятиями. Потом едут к ним на такой же праздник…
Он так и называется, этот праздник, — «Шулен ботка», то есть «Общая каша». Каждый приносит с собой всякую снедь, которой угощает соседей: осьмушку чаю, полуголовку сахару, бурдюк кумысу.
Наутро во главе с аксакалами, составляющими Совет товарищества, дехкане сходятся на ток. В руках у них мешки и паласы. Раньше всего выделяется доля вдовам, сиротам и тем, чьи родители погибли во время народного восстания 1916 года и на фронтах гражданской войны. Потом урожай делится по паям. Проходит еще несколько дней, и дехкане грузят полученный урожай на верблюдов и откочевывают к своим зимовьям…
У нас в доме снова несчастье. Из-за какого-то пустяка поссорились отчим с матерью, и это переросло в гнусную драку. Снова дикое избиение, льется кровь. Обливаясь слезами, бегу к соседям, стучу во все двери:
— Заступитесь, добрые люди! — Хватаю аксакалов за полы, умоляю их о помощи: — Мырык убивает мою маму!..
Но все словно оглохли, никто не хочет помочь. Некоторые даже осуждают меня:
— Иди отсюда, чтобы на соплю твою не наступить!
— Ничего не станется с твоей матерью!
— Иди, плачь в собственной юрте, негодник!
Людей словно подменили. Живы старые законы, и по ним негоже казаху вмешиваться, когда муж «наказывает» жену. Ударить жену и грехом-то не считается. Чтобы не видеть кровавого побоища, бессильно опускаюсь на землю под кустом туранги. Плачу навзрыд, проклиная зверство и жестокость. Такая злоба поднимается во мне против дикости и невежества, против старых феодальных нравов и привычек, что хочется придумать самую жестокую казнь для их вдохновителей.
Но куда деваться: выплакавшись до изнеможения, возвращаюсь домой и вижу мать лежащей в углу. Она с головой укутана в стеганое одеяло, платок в крови. Братишка с сестренкой попрятались по обе стороны сундука и всхлипывают: не в силах больше плакать. Особенно жаль бабушку: на ней лица нет. Дрожащими руками она собирает какие-то узелки, увязывает их. Безудержно зарыдав, хватаюсь за ее подол и не выпускаю его из рук.
Бабушка вдруг села прямо на землю и заплакала, завыла вместе со мной. Это было так страшно, что я закричал уже не своим голосом. До сих пор этот крик рвется из моего горла, когда мне снится тот день со всеми подробностями.
— Эй, Кайсар, а ну-ка утри свои слюни и приведи верблюдицу!
Это голос отчима. Он сидит под юртой в холодке и не хочет выходить под палящее солнце. Я вздрагиваю, словно очнувшись от страшного сна, и не двигаюсь с места.
— Иди, а то пропадешь! — шепчет мне бабушка.
Я высвобождаюсь из ее теплых объятий и иду за верблюдицей. Бабушка седлает ее, навьючивает свои нехитрые пожитки, привязывает к седлу конец веревки, на которой потащится сзади черная корова с теленком. У теленка на лбу беленькая звездочка.
— Возьми немного проса, — бормочет Мырык, не поднимая головы.
— Будь ты проклят вместе с твоим просом, проклятый изверг! — Бабушка поднимает руку, проклиная отчима. — Самый поганый человек тот, кто не уважает ни старого, ни малого. Уродливая у тебя душа, поганец. Дай мне, аллах, не свидеться больше с тобой на этом свете!..
Она села на спину верблюдицы, а я уцепился за ее ноги и кричал, что ни за что не отпущу ее. Перед тем как поднять верблюдицу, бабушка поцеловала меня в лоб и щеки. Отвернувшись, она вытерла глаза краем платка.
Качнувшись дважды вперед и назад, поднялась верблюдица. Словно прощаясь с нами, протяжно заплакал верблюжонок. Бабушка взяла в руки конец веревки от коровы с теленком, и они отправились в путь. Я смотрел сквозь слезы вслед удаляющейся бабушке. Она сидела гордо, непреклонно и так и не оглянулась назад.
Я потерял единственного близкого мне человека на этом свете, единственную опору в становящемся все сложнее мире. Собственный дом казался мне холодной могилой, заброшенным людьми зимовьем. Вечером я не пошел домой и переспал у порога наших соседей…
Рано утром меня обнаружила там старуха Балшекер. Она завела меня в юрту, дала попить чаю с сахаром и запричитала надо мной:
— Горька доля сиротская!.. Когда бы был жив отец, Кайсар вошел бы в любой дом без стеснения. А теперь вот где устроился. Как последний нищий, скрутился у порога… Но я вижу, что он уродился в отца. Оглянуться не успеем, как выйдет из него настоящий человек. Отец его был уважаем всеми, мир праху его!..
От этой доброй старушки Балшекер я узнал историю своей бабушки. Пять дочерей было у нее и один сын по имени Тубекбай. Еще до революции он закончил училище и сделался народным учителем. В гражданскую войну Тубекбай стал боевым красным командиром и погиб двадцати шести лет от роду. Бабушка осталась без дома и с тех пор жила у своих дочерей, по два-три года у каждой. Меня она любила больше всех своих внуков, потому что я был сирота. И еще потому, что очень был похож на ее единственного погибшего сына Тубекбая… Это от бабушки я услышал поговорку:
