Россия и Европа. 1462—1921- том 1 -Европейское столетие России. 1480-1560 - Александр Янов

Глава шестая «Деспотисты»

Россия»?

Еще более безнадежна третья труд­ность, которую отчаянно пытается преодолеть Виттфогель. Я говорю о странной способности «русского деспотизма» к институциональ­ной трансформации. Тут Виттфогель предлагает нам объяснение лишь чисто географическое: Россия, мол, была ближе других агро- деспотизмов к Европе. (Этот аргумент, заметим в скобках, почти бук­вально воспроизведен в новейшей работе «Русская история: конец или новое начало?» Вот как он там выглядит: «Отличие последующих судеб России и Османской империи предопределено тем, что пер-

«Монгольская

16 TiborSzamuely. The Russian Tradition, London, 1976, p. 87.

вая раньше столкнулась с идущим из Европы вызовом в виде воен­но-технологических инноваций».17

Этот географический аргумент, впрочем, не требует никакого специального опровержения. Достаточно просто взглянуть на карту. Оттоманская империя была расположена не только намного ближе, чем Россия, к центру военно-технологических инноваций, но и нахо­дилась с ним в практически непрерывной войне, столкнувшись, сле­довательно, с необходимостью их заимствования несопоставимо раньше России. Для кого уж и впрямь было такое заимствование во­просом жизни и смерти, это как раз для Турции. И если до самого XX века оказалась она имунной и к европейской индустриальной рево­люции и тем более к трансформации в секулярное государство, то меньше всего виновата в этом география.

Виттфогель, отдадим ему должное, сам видит здесь закавыку, но объяснение его выглядит в этом случае еще более экзотическим, чем в случае с «институциональной бомбой». Состоит оно в том, что по сравнению с Оттоманской Турцией, «Россия была достаточно не­зависима, чтобы встретить новый вызов».18

Остается совершенно темным, что означает этот загадочный аргу­мент. Неужели то, что в начале XVIII века (когда Россия, согласно Виттфогелю, начала свою трансформацию), Турция была «недоста­точно независима» для аналогичного ответа на вызов Европы? От ко­го в таком случае она зависела? На самом деле Оттоманская империя была еще тогда великой и могущественной державой. Более того, как свидетельствует исход русско-турецкой войны 1711 года, она была сильнее России. И более независимой тоже. Хотя бы потому, что не нуждалась ни в голландских шкиперах, ни в шотландских генералах, ни в шведских политических советниках, в которых так отчаянно нуж­далась Россия — именно из-за того, что трансформировалась.

Короче, ситуация была прямо противоположной: Оттоманская империя оказалась более независимой, чем Россия — именно из-за своей неспособности к трансформации. А чтобы было окончатель-

www. liberal.ru/booki.asp.?num=i78.

Treadgold, ed.,p. 332.

но ясно — из-за неспособности усвоить европейскую цивилизаци- онную парадигму.

Наконец, последнюю, четвертую особенность «русского деспо­тизма» Виттфогель комментируеттак: «Превращение условного зем­левладения в частное в 1762 году освободило правительство от од­ной из его важных менеджериальных обязанностей... Но еще до это­го режим взвалил на себя другую: управление и надзор за новой (в особенности тяжелой) индустрией. В конце XVIII века на государ­ственных предприятиях было занято почти две трети рабочих. И хотя в XIX веке частный сектор заметно расширился, до освобождения крестьян большая часть рабочих продолжала трудиться на государ­ственных предприятиях... К1900 году правительство все еще контро­лировало, либо непосредственно, либо посредством лицензий око­ло 45 % всех крупных современных предприятий».19Это рассуждение тоже создает проблему — даже несколько проб­лем. Прежде всего требует объяснения сам исходный пункт автора. Я говорю о «превращении» условного землевладения в частное, т.е. о феномене ни в каком деспотическом государстве невозможном. В конце концов Виттфогель основывает всю свою концепцию «то­тальной власти» на одной цитате из Маркса: «В Азии государство — верховный собственник земли. Суверенитет здесь и есть собствен­ность на землю в национальном масштабе... Никакой частной соб­ственности здесь не существует».20

Как же в таком случае объяснить «превращение» 1762 года? Сле­дует ли нам думать, что с этого года самодержавие перестает быть восточным деспотизмом? Я не говорю уже о том, что вотчинное, т.е. частное и наследственное землевладение практически никогда, как мы еще увидим, не переставало в России существовать. Ведь это очевидная аномалия и, даже принадлежи здесь государству вся про­мышленность, ровно ничего это обстоятельство не изменило бы. Тем более, что, согласно самому Виттфогелю, вся промышленность в России государству тоже не принадлежала. Мало того, чем дальше,

Ibid., р. 336.

Карл Маркс и Фридрих Энгельс. Сочинения, т. 25, ч. 1, с. 354.

Часть вторая

ОТСТУПЛЕНИЕ В ТЕОРИЮ

тем большая ее часть оказывалась именно в частных руках. Опять же ведь не сходятся здесь концы с концами.

Глава шестая «Деспотисты»

Как видим, не сумел Виттфогель преодолеть сформулированные им самим трудности. Не влезала Россия в нишу «одноцентрового по­лумаргинального подтипа», предназначенного для нее в его теории. Боюсь, что заключение, которое неумолимо из этого следует, для его теории убийственно. «Монгольской России» просто не существовало.

Попутное замечание

Надеюсь, у читателя не осталось сомнений, что пе­ред нами жестокое поражение историка. И вовсе не одной лишь его попытки причислить Россию к деспотической семье. Это было пора­жение всей его тевтонски-тяжеловесной методологии, которая на­смерть привязала одну из главных в истории форм политической ор­ганизации общества к «гидравлике», вынудив автора выстраивать громоздкую иерархию агродеспотизмов.

Очевидная уязвимость этой методологии не должна, однако, за­ставить нас выплеснуть, как говорится, вместе с водой и младенца. К сожалению, именно это принято сегодня делать в ультрасовремен­ной «цивилизационной» и «миросистемной» литературе. Достаточ­но сказать, что самый модный в наши дни автор этого направления Сэмюэл Хантингтон даже не упомянул Виттфогеля в числе семнадца­ти (!) своих предшественников, хотя состоят в этом списке и куда ме­нее значительные фигуры.21

Отчасти объясняется это, наверное, парализующей современ­ных историков диктатурой «политкорректности» (в конце концов прикреплен деспотизм у Виттфогеля к Азии, а политическая модер­низация — к Европе. Между тем сказать, что европоцентризм нынче не в моде, значит ничего не сказать. Он практически приравнен к на­рушению общественных приличий). Еще важнее, однако, другое. Виттфогелю просто не повезло. Введенная им в современный науч-

21 Samuel Huntington. The Clash of Civilizations and the Remaking of World Order, New York, 1996, p. 40.

ный оборот (а точнее, конечно, возрожденная) категория «политичес­кой цивилизации» пришлась не ко двору господствующей сегодня ре­лятивистской школе «цивилизации культурной», которая, подобно ев­разийству, отвергает гегелевскую формулу политического прогресса.

Эта школа определяет цивилизацию, по словам виднейшего из ее современных лидеров Иммануила Валлерстайна, как «особое спле­тение (concatenation) мировоззрений, обычаев, структур и культуры (как материальной, так и высокой), которое формирует своего рода историческое целое и сосуществует (хотя и не всегда одновременно) с другими разновидностями этого феномена».22 Категория свободы здесь, как видим, отсутствует — точно так же, как и у евразийцев.

Да и вообще сравните эту расплывчатую формулу с классически четкой гегелевской и разница тотчас бросится в глаза. Виттфогель, принадлежавший к гегелевской традиции, обратил внимание на то, что на протяжении большей части человеческой истории преоблада­ла своего рода антицивилизация, делавшая политическое развитие невозможным. Более того, деспотия неспособна была не только к саморазвитию, но и к саморазрушению. И в этом смысле стояла она вне истории. Единственный способ открыть её для «осознания свободы», говоря гегелевским языком, состоял в том, чтобы ее раз­рушить. История, как мы ее знаем, просто не состоялась бы, не будь антицивилизация, которую Виттфогель обозначил как восточный де­спотизм, устранена с исторической сцены.

Я не могу, конечно, знать, что сказал бы по этому поводу Виттфо­гель в сегодняшних условиях убийственной политкорректности. Но ду­маю почему-то, что он со своей воинствующей наукой не стал бы ис­кать убежища в туманных формулах «миросистемного анализа». И уж, конечно, не прибег бы, как Хантингтон, к еще более примитивному об­ходному маневру, положив, по сути, в основу цивилизации конфес­сию.23 Скорей всего он и сегодня сказал бы то, что сказал в 1957 г. У нас, впрочем, будет еще повод об этом поговорить. А сейчас, как по­мнит читатель, ожидает нас следующая школа «русского деспотизма».