Россия и Европа. 1462—1921- том 1 -Европейское столетие России. 1480-1560 - Александр Янов

Cited in ibid.

Ibid., p 42.

Чего не понял Виттфогель

Для него, как мы видели, было поче­му-то принципиально важно, что именно монголы, а не византийцы оказались прародителями «русского деспотизма». Он писал: «Влия­ние Византии на Киевскую Русь было велико, но оно было в основном культурным. Как китайское влияние на Японию, оно не изменило се­рьезно положение с властью, классами и собственностью... Одно лишь татарское из всех восточных влияний было решающим как в разруше­нии недеспотической Киевской Руси, так и в основании деспотическо­го государства в Московской и пост-Московской России».24

Глава шестая «Деспотисты»

Хотя Виттфогель и не смог, как мы видели, доказать свой тезис, он в принципе вполне легитимен. Во всяком случае ничего оскорби­тельного я в нем не вижу. Евразийцы так и вовсе этим гордятся. Тем не менее западных его критиков возмущало почему-то именно это. Во всяком случае они категорически настаивали, что формирова­лась Россия именно под византийским, а вовсе не под монгольским влиянием. Виттфогель и сам чувствовал их раздражение.

И вот как он на него отвечал: «Допустим, политические институ­ты царской России не только напоминали византийские, но действи­тельно из них произошли. И что же из этого следует? Если бы Визан­тийская империя была многоцентровым обществом средневекового западного типа, тогда это и впрямь было бы существенно — хотя и странно, поскольку царская Россия (как все согласны) была, в от­личие от Запада, обществом одноцентровым. Но если Византийская империя была лишь вариантом восточного деспотизма (как вытека­ет из сравнительного институционального анализа), то что мы выиг­рываем, предложив в качестве модели для Московии Византию? Мы лишь заменяем в этом случае уродливую татарскую картину более привлекательным в культурном смысле восточно-деспотическим прародителем».25

Karl A Wittfogel. Oriental Despotism, p. 224-25. Treadgold, ed„ p. 355.

Виттфогель искренне недоумевал. Ему казалось прозрачно яс­ным, что от замены татарского бешмета византийской парчой ров­но ничего в природе «русского деспотизма» не менялось. Чего он так никогда и не понял, это что он и его критики просто говорили на разных языках. Им и в голову не приходило оспаривать суть дела. Просто они представляли другую, непонятную бывшему марксисту школу «цивилизационного» направления. Не прозаическая, но зато базисная «гидравлика», а надстроечная «культура» лежала в осно­ве ихтеорий. Короче, не понял Виттфогель, что присутствовал при первых залпах великой войны «цивилизационных» школ, войны, в которой материалистическому «базису» суждено было потерпеть решающее поражение. Жестче всех, естественно, критиковал его сам патриарх «культурно-религиозной» школы Арнолд Тойнби.

Глава шестая «Деспотисты»

Россия»?

«На протяжении почти тысячелетия, — писал Тойнби, — рус­ские... были членами не западной, но византийской цивилизации... Намеренно и с полным сознанием заимствуя византийское наслед­ство... русские переняли и традиционную византийскую вражду к За­паду; и это определило отношение России к Западу не только до ре­волюции 1917 г., но и после нее... В этой долгой и мрачной борьбе за сохранение своей независимости русские искали спасения в поли­тическом институте, который был проклятием средневекового ви­зантийского мира.

«Византииская

Чувствуя, что их единственный шанс выжить заключался в бес­пощадной концентрации политической власти, они выработали для себя русскую версию византийского тоталитарного государства... Дважды получило это московское политическое здание новый фа­сад — сначала при Петре Великом, затем при Ленине — но сущность его осталась неизменной, и сегодняшний Советский Союз, как и ве­ликое княжество Московское в XIV веке, воспроизводит все рель­ефные черты Восточно-Римской империи... Под серпом и молотом,

ч'

как под крестом, Россия все та же Святая Русь и Москва все тот же Третий Рим».26

Вроде бы всё это не так уже сильно отличается от восточного де­спотизма Виттфогеля. За исключением того, что виттфогелевские монголы здесь табу, о них и речи нет, словно бы и не было их в рус­ской истории. О гидравлике тем более. И вообще «тоталитаризм» оз­начает для Тойнби вовсе не то, что для Виттфогеля. Вот как понимает его Тойнби: «Борьба между церковью и государством закончилась тем, что церковь оказалась практически одним из департаментов средневекового византийского государства; и, низведя церковь до такого положения, государство сделалосьтоталитарным»27 Вот и вся премудрость.

Тойнби предлагает нам замечательно интересный, но, к сожале­нию, не имеющий отношения к делу рассказ о счастливой неудаче Карла Великого, не сумевшего воссоздать Западную империю, и о фатальном успехе Льва Сирийца, преуспевшего в воссоздании Восточной; об эпохальном расколе между западным и восточным христианством, который был, оказывается, всего лишь материаль­ным воплощением тысячелетней вражды между римлянами и грека­ми, и о тому подобных завлекательных сюжетах.

Чем, однако, правильнее попытка объяснить политический про­цесс в России вековой неприязнью Афин к Риму, нежели попытка Виттфогеля вывести его из монгольского нашествия как переносчи­ка гидравлич§ской «заразы», мы из критики Тойнби так и не узнаем. И оттого выглядит его теория ничуть не менее фантастической. И уяз­вимой. Вотлишь один пример.

«В Византийском... государстве, — пишет Тойнби, — церковь мо­жет быть христианской или марксистской, но коль скоро является она орудием секулярного государства, оно остается тоталитарным». Ну, прежде всего далеко не каждый согласится, что марксистская церковь в СССР была «орудием секулярного государства». Многие, пожалуй, возразят, что как раз наоборот, секулярное государство

26

A Toynbee. «Russia's Byzantine Heritage», Horizon 16 (August 1947), p. 83,87, 94, 95.

27 lbid.,p.93.

оказалось там орудием марксистской церкви. Во всяком случае со­ветские диссиденты ратовали, как известно, не столько за отделение церкви от государства, сколько за отделение государства от церкви (отмены 6 статьи Конституции).

Я не говорю уже о действительно серьезных возражениях. О том, например, что «церковное» истолкование тоталитаризма ос­тавляет совершенно необъяснимым, каким, собственно, образом, несмотря на всю лютую римско-афинскую контроверзу, оказалась почему-то церковь в досамодержавной России сильнее государства. И не только в XIV веке, когда, согласно теории византийского тотали­таризма, следовало ей стать «департаментом секулярного государ­ства», но и полтора столетия спустя, когда оказалась в силах сорвать церковную Реформацию, нанеся смертельный удар стратегии Ива­на III. До такой степени несообразно это с реальностью московской истории, что именно для заполнения столь загадочной прорехи во времени и придумали, как помнит читатель, Виттфогель и Вернад­ский свои знаменитые метафоры.

Глава шестая «Деспотисты»

Приходится, как это ни странно, заключить, что они просто были куда лучше Тойнби осведомлены о реальном положении дел в Мос­ковии XIV—XVI веков. Откуда иначе взялись бы «институциональная бомба» и «эффект отложенного действия»?

Опять география?

Я не знаю, честно говоря, нужны ли еще при­меры откровенной легковесности византийской интерпретации рус­ской политической истории, предложенной Тойнби. Но вот на вся­кий случай еще один. Он сам неосторожно задает вопрос, по сути, фатальный для его теории. «Почему, — спрашивает он, — византий­ский Константинополь пал, тогда как византийская Москва выжи­ла?» Вот его ответ: «Ключ к обеим историческим загадкам в визан­тийском институте тоталитарного государства».28 Но вправду ли от­крывает этот предполагаемый ключ оба замка? Мы можем заранеесказать, что нет. И что точно так же, как беспощадно раскритикован­ному им Виттфогелю, придется Тойнби прибегнуть к совсем другому ключу, чтобы решить свою загадку.

Читатель, может быть, помнит, как объяснял Виттфогель, почему деспотическая Москва ответила на вызов «европейской коммерчес­кой и промышленной революции» совсем иначе, нежели деспотичес­кий Стамбул. Он сослался на вечный аргумент, к которому всегда при­бегают политические философы, когда не осталось у них философ­ских аргументов, — на географию. Москва, мол, была ближе к Европе.

А что же Тойнби? Послушаем. «Россия, — говорит он, — обязана своим выживанием в раннее средневековье [в соответствии с обе­щанным „ключом", это предложение должно было, конечно, закан­чиваться „византийскому институту тоталитарного государства"]. На самом деле к нашему удивлению заканчивается она совсем ина­че: „счастливой географической случайности"».29 Ну, чем же это, право, убедительнее аргумента Виттфогеля? По одной версии «счастливая географическая случайность» заключалась в том, что Москва была ближе к Европе, а по другой в том, что она была даль­ше от нее, — вот и вся разница.