Мастера и шедевры. Том 3 - Игорь Долгополов

ВАСИЛИЙ НЕЧИТАЙЛО

Как неотвратимо безжалостна судьба!

Еще вчера ты говорил с другом, слушал его горячие слова об искусстве, спорил, постигал степень его взволнованности, удивлялся не по возрасту беспокойному сердцу, поражался мечтам, одолевавшим художника, узнавал сокровенное, порою далеко затаенное…

Товарищ рассказывал о последней своей картине, которая вот наконец готова, и завтра, завтра он оденет ее в раму.

— Ох эта рама, — подчеркнул живописец, — ну, и намучился я с ней, пока мне ее сделали. Ну, теперь, слава богу, смастерили.

А через день меня разбудил тревожный звонок телефона.

Тихий горький голос старого однокашника по Изоинституту проговорил:

— Ты знаешь, Вася Нечитайло вчера ушел от нас…

— Как? — мгновенно пронеслось в мыслях. — Ведь только день тому назад мы беседовали с ним. Василий был полон энергии. Жил целиком своей новой картиной. Уже приготовил раму…

— Да, вот рама, — прошептал в трубку голос. — Поднял один этот огромный, тяжелый багет, ты ведь знаешь, упрямый он, решил не ждать никого, и… сердце не выдержало. Мгновенный удар — и…

Голос оборвался.

Василий Нечитайло…

Все ждал от него, как и от его сотоварищей по институту Виктора Цыплакова, Константина Китайки, Юрия Кугача, Степана Дудника, Николая Г орлова, Макса Бир штейна, Анатолия Никича и многих других студентов, полотен своеобычных, ярких.

Это был выпуск молодых станковистов начала сороковых годов, ребят, прошедших непростую школу жизни, много сил отдавших на изучение нелегкого мастерства.

Их было почти сто человек.

Свои дипломы они защищали в военную суровую пору. Многие из выпускников сражались в народном ополчении, рыли окопы, работали в плакатных бригадах. Помню, как писали они дипломные картины, сколько надежд, заветных чаяний было связано с этим первым словом, сказанным на пороге выхода в свет.

Ровесники. Святая, незабываемая пора молодости.

Как забыть гулкие коридоры института на Соколе, запах краски, масла… Само дыхание юности.

Разве можно все это вычеркнуть из памяти?

Строгие и веселые лица Игоря Эммануиловича Грабаря, Сергея Васильевича Герасимова, Александра Александровича Дей-неки, Бориса Владимировича Иогансона, Георгия Георгиевича Ряжского, Григория Михайловича Шегаля, Александра Александровича Осмеркина, других учителей.

Сколько волнений, тревог, радости, самого высокого счастья связано с этими невозвратно далекими годами!

Шутка ли сказать — полвека.

Каких лет!

Мастерская художника.

Вглядись в нее попристальней, и ты увидишь лицо живописца, его привязанности, узнаешь сокровенную суть его дара, познакомишься с манерой работы, с ритмом его труда, труда упорного.

Большая студия на Верхней Масловке.

Огромное синее вечернее окно.

Антресоли.

Ведущая вверх узкая лесенка. Длинный, во всю стену стеллаж, битком уставленный картинами. Высоко у потолка висящая гроздь пустых подрамников. Они ждут новых холстов.

Но их не будет…

Мастер ушел. Ушел навсегда.

Цыганочка.

Стоит посреди осиротелой мастерской массивный мольберт. На нем полотно.

«Автопортрет» Василия Кирилловича Нечитайло.

Строго, немного печально глядит на нас этот уже немолодой, но сильный, кряжистый человек.

Открытое широкое лицо задумчиво. Крутой лоб, упрямые скулы, прямой взгляд.

Все эти заметы рисуют образ мастера, обладающего волей могучей, характером недюжинным…

Крестьянский сын, пришел он в Москву с далекого Дона.

Принес с собой цельность и широту сына степей, росшего в трудные годы становления нашей Отчизны. И сполохи буревых двадцатых годов, казалось, мерцали в его глазах.

Вася еще мальчонкой воспринял всю сложность столкновения старого с новью. Он с ребячьей поры увидел рядом смерть, огонь пожарищ, услыхал визг пуль.

Все это заставило будущего художника почуять и попытаться осознать неспокойное, неповторимое время, в котором ему суждено было родиться и жить. С юных лет он горячо полюбил своих земляков, просторы ковыльных степей, донское раздолье.

И когда в шумных коридорах Всехсвятского появился этот крепко сбитый парень, чернобровый, с веселым прищуром светлых огненных глаз, студенты Московского института изобразительных искусств сразу нашли ему прозвище, которое он носил с гордостью, — казак.

… Вспоминаю тридцать девятый год. Зачетную сессию. Большие мастерские сплошь увешаны работами студентов. Двери распахнуты. Шумная ватага бродит по комнатам, выглядывает яркие талантливые рисунки, холсты.

Особо людно в мастерской Сергея Васильевича Герасимова. Молодежь столпилась у полотна Василия Нечитайло «Цыганочка».

Из уст в уста передают слова Иогансона, который сказал об этой картине: «Вот вам и диплом!»

Молчаливая, печальная девушка. Смуглая, с иссиня-черными косами, обрамляющими строгое красивое лицо, стоит она, устало опершись о стол узкой, нежной рукой… Живопись этого большого этюда-картины — валерная, тонкая — хранит в себе лучшие традиции русской реалистической школы, давшей Василия Сурикова, Валентина Серова, Константина Коровина, Илью Репина, Филиппа Малявина.

Любочка-почтальон.

Сейчас холст в старой позолоченной раме висит в мастерской Василия Нечитайло.

Когда я увидел его, немедля перед глазами встала юность, тревожное, незабываемое, щемящее время, когда в самом воздухе института жил дух творчества, беспокойного радостного труда, всеми владела жажда познания красоты природы, человека.

Ребята работали в мастерских, на пленэре, копировали в музеях шедевры старых мастеров. В утлых комнатенках общежитий висели репродукции с картин Веласкеса, Рембрандта, Александра Иванова…

Студенты мечтали стать настоящими станковистами, истинными мастерами. Для этого стоило трудиться, трудиться, трудиться. И в этом благородном порыве молодежи помогали Грабарь и его товарищи — корифеи отечественной школы.

Учитель…

Сколько вложено в это короткое слово! Только сейчас можно осмыслить все благородство, подвиг этих прекрасных художников, чье время было так драгоценно.

И все же они отдавали годы жизни своим беспокойным, порою непослушным, иногда не очень серьезным подопечным, вкладывали в них всю душу, опыт, любовь к искусству. Игорем Грабарем и его соратниками владела мечта восстановить вновь полновесную станковую живопись.

Что греха таить, только в наши дни со всей очевидностью стало ясно, что в шумное авангардистское начало двадцатого века «новаторы» успели изрядно расшатать традиции реалистического искусства, в запале «формотворчества» оставалось мало места для школы, мастерства, а это привело к тому, что многие художники потом всю жизнь прохромали недоучками, с трудом рисуя и пытаясь наверстать упущенное время…

… Тихо, очень тихо в студии.

Горький густой запах полыни напоминает нам о родине мастера.

Татарник, чебрец, бессмертник, ковыль, полынь… Степные цветы и травы.

Красные партизаны. Фрагмент.

Они любовно собирались и привозились художником из Сальских степей, куда он, невзирая ни на какие заботы, уезжал каждое лето черпать новые силы из родника русской природы.

— Какой Вася был непоседа, — тихо говорит вдова живописца Мария Владимировна Савченкова — Марийка, как зовут ее до сих пор друзья. И действительно, когда глядишь в карие, подернутые печалью глаза этой верной подруги Василия Кирилловича, то невольно перед тобою предстает долгий, порою нелегкий, почти полувековой путь, который они прошли рука об руку. Сдружились в институте, вместе окончили его, рядом работали, бродили по степи, ездили по свету, писали. Ведь Савченкова сама прекрасный художник.

— Не углядела я, — грустно промолвила Мария Владимировна, — как перетрудился, надорвался Василий. Ведь он никогда не жаловался на свои хвори…

Вспоминаю лишь теперь с особым значением: когда он окончил свое последнее большое полотно «Красные партизаны», то взял меня за руку, отвел подальше от холста…

Долго, долго стоял.

Потом сказал:

«Маша, запомни, это моя самая лучшая картина», — и как-то ясно и пристально посмотрел мне в глаза.

Март 1981 года. Центральный выставочный зал Москвы.

«Красные партизаны».

На заре ветер прогнал туман. Первые лучи рассвета зажгли улыбчивую сиреневую марь на меловом отроге далекого кряжа, и, казалось, само небо, повитое нежной розовой дымкой, слилось там, за сизыми горбами бугров, с седой ковыльной степью.

В глубокой, просторной балке повеяло родниковой свежестью, горько и приторно запахло полынью.

Загорелись малиновые макушки татарника.